Леонид Гиршович - Арена XX

У Брука, налившего себе стопку и попросившего, чтоб ему передали грибов, рука повисла в воздухе вместе с поддетым на вилку моховичком.

– Саломея Семеновна, ну как вы можете… – возмутилась Придорожная. В НАТЕС она еще без году неделя и, главное, не выскочка, но вот – не удержалась (дед был инсургентом: Конрад Пшидрожны).

– Да оставь ты ее, вошла в роль Бабы Яги, – сказал Фесенков, хрустевший целоквашенным листом капусты. Был он в тельняшке, которую носил с тех пор, как сыграл матроса. Тогда от волнения еще переврал текст: вместо знаменитого «караул устал» произнес «караул уснул».

Марк Захарович поспешил к жене. Он так и не опрокинул стопочку и не закусил мухомором, на что живейшим образом уже настроился.

– Соломинка…

– Иди ешь. Ты же пришел сюда поесть, так иди.

– Я понимаю, родненькая, тебе тяжело.

– Вы? Что вы понимаете? (Убийца маленькой Эльси Бекманн: «Кт о вы? Чт о вы? Кто вы вообще, чтоб меня судить?».)

– Пойдем… Поехали домой, – говорил Марк Захарович. – Лилечка там нас ждет…

Он имел неосторожность коснуться слабейшим касанием ее локтя, который мгновенно выстрелил, как пружина.

– Так она тебя и ждет… мала еще, пусть подождет. Родного отца можно и подождать. Или ей не терпится?

Когда это началось? Только сейчас Марк Захарович произнес приговор себе: больна. Это как перейти рубикон. До того ничего не хотел видеть. Разносторонняя, чувствительная, артистическая. В альковной полутьме всякое было. Можно сказать «полутьма», а можно сказать и «полусвет». Но если честно, то никаких «полу»: или лед или пламень. Если совсем честно, то лед преобладал, и Марку Захаровичу не то что в излишествах – в хлебе насущном отказывалось. Или такой случай. Лилечка рассказывает: зашла к дяде Ване, а там этот писатель… ну, у которого теперь не рот, а «голден гейт»… Трауэр. Заговорили о его книге, и он сказал, что любовь толкает на путь классового предательства. Саломея Семеновна, едва это услыхала, привела с кухни Клавдию и толкает к Марку Захаровичу: «Поцелуйся с ним… Нет, поцелуйся. Не хочешь? Я толкаю тебя на путь классового предательства?» – «Мама, ты что! Это шутка». А Клавдия обиделась: «Шутки над другими шутите». Убежала, заперлась в уборной. «Больше не приду к вам». Потом помирились, ушла с карманом сахара.

– Соломинка… Ну смотри, как я тебя прошу… Ну поехали домой…

– Где вы взяли дом? Он убежал на курьих ножках. Там теперь всеобщий клоун всем заправляет. Эй, всеобщий клоун! Пустишь Христа ради? Смотри, сбежал…

Дядя Ваня, едва дохнуло преисподней, сразу – от греха подальше: так застенчиво выходят, когда не говорят и не спрашивают «куда?» – а вернуться позабыл.

– Ну и пошел к богу в рай…

Она вывалила картошку в таз с кутьей, схватила железный поднос и стала бить по нему ладонью и петь на цыганский манер:

– Что сидите, мамаша? – говорила она Анфисе Григорьевне. Присоединяйтесь ко мне.

Анфиса Григорьевна хоть и не сразу, но все же воспротивилась: что за веселье, что все это значит? А тут еще пианистка, колебавшаяся, не создать ли музыкальный фон – «Смерть Озе» и т. п. – решила из чувства приличия подыграть.

Фесенков объяснил Анфисе Григорьевне:

– Того… – пальцем у виска, как отверткой. Никогда не показывай на себе.

Анфиса Григорьевна удовлетворенно кивнула [29].

Не считая Шерешевского, пианистка – единственная, кого НАТЕС держал на жалованье. Раньше Мария Вениаминовна Жидовецкая играла в «Иллюзионе», но часто мимо клавиш, и ее перестали звать. Сама она объясняла это происками одного афериста. «Разве до войны такое было бы возможно? – понижая голос: – А все остальное… да чего там…» И в тысячу первый раз принимается рассказывать, как приехала Андреева-Дельмас, а у ее концертмейстера случилось пищевое отравление, и она, Маня Жидовецкая, спасла вечер: без репетиции, с листа хватала труднейшие… да чего там… Андреева-Дельмас ахнула.

Что-то, однако, следовало предпринять. С разных мест к Шерешевскому поспешили сразу семеро и, озабоченно пошептавшись, стали исчезать за дверью. Загибаем пальцы. Коська Бережков, по пьесе 1-й подручный Пристава, по жизни воспитанник коммуны имени Карла Либкнехта, в прошлом игумновский беспризорник. Таисия Которович, работала сменной нянечкой в роддоме, в пьесе у нее роль 3-й мамки («Тась, а бывает хоть раз, чтоб девочка без своего причиндала на свет появилась?» – духарится курсант Грошиков, еще один царев гонец). Амина Юсупова (Набольший Боярин) – дочь сестры-хозяйки лечебно-оздоровительного комплекса «Речник», потом они перебрались в город, отец у Амины в пожизненной командировке. Вандея Постникова – Царь Никита (Вандочка в той же школе, что и Лиля – имени Студента Ульянова, двумя классами старше, уже есть шестнадцать). Режиссерский щелбан по носу самодержавию: самодержец и его боярин – бабы. В НАТЕС мужчин не хватало, но зрители привыкли и не замечали, когда на мужских ролях используется женский труд. Пристав тоже говорил голосом Подзюбанихи, жены старшего лектора Казанской военно-политической академии Подзюбана («Если завтра война…» Составитель Подзюбан С. А.). 2-го посадского («просыпаюсь в Соловках») играла Маруся Большакова-Коц – Титенька. Выдавала Титенька книги в библиотеке «промкооператоров». Хорошо, когда хобби у тебя по месту работы. Седьмая – посадница болванок в печь на номерном заводе Варька Балуева. Варя занята в массовке, но у нее большое будущее, очень фактурная: «Господи! Только бы супруга не лишили того, что может составить счастье целой жизни».

Итого семеро – Бережков, Которович, Юсупова, Постникова, Подзюбаниха, Большакова-Коц (Титенька) и Балуева – отправились к администраторше концертного зала ДК, в кабинете которой был установлен телефон.

«Отправились…» Затрусили, наперебой дыша. Это на другом конце корабля-нефа. В бывшем алтаре. В те поры и на низеньких руководящих должностях, как на пеньках, сидели мужчины. Женщины, чтобы не нарушался гендерный баланс, профессионально «мужали» – осваивали профессии землекопов, строителей, свою женственность же брали в рамочку под стекло и первые на нее молились (и продолжают). Администратор в юбке представлял собою не меньшую диковинку, чем администраторша в брюках. Чувство самосохранения удерживало эту диковинную тетку на высоте того комедийно-фильмового образа, который прописан администратору. Хочешь жить, походи на свою карикатуру. Покуда ты объект дружеской критики, ты в границах допустимого. Отсюда нескончаемое: «Больше критики! Где критика!». Это как: «Хочу жить!». Как прикидываются Иванушкой-дурачком, так прикидывалась она (скорей всего, прикидывалась) вместилищем всех пороков молодой советской бюрократии, которую разят стрелы юмора и сатиры.