Леонид Гиршович - Арена XX

Парикмахер пригляделся, и на лице у него было написано: не так чтобы очень.

– У нас в опере кто только не пел! И Вяльцева, и кто хотите. Но такой Марицы еще не было. Я смотрел на нее из оркестровой ямы и не мог наглядеться.

– Так вы музыкант? Позвольте, а на каком инструменте вы играете?

– С недавних пор на виоле д’амур, а так я первая скрипка.

– Ах, амур… – протянул парикмахер.

(Мог ли Николай Иванович вообразить себя тогда стоящим перед ковровой клумбой, разбитой на месте сгоревшего оперного театра? Клумба была декорирована лилово-коричневыми арабесками «турецкий огурец», а в центре посеребренный, в известковых плешках, словно под градом снежков, возвышался он сам. По крайней мере, так гласила надпись на постаменте.)

– Она сегодня выступает в электротеатре.

– А как, позвольте, ее имя?

– Как – Мэри Стржельская, конечно.

– Ах вот оно что.

– Я знаю, что вы думаете. Я и впрямь потерял голову. Я взял под заклад солидную сумму и бросился следом. Я заложил скрипку. Я езжу за ней, я узна ю , где следующее выступление…

– А где, позвольте, вы ночуете? А ваши вещи?

– Вещи на вокзале. А ночую… Бывает, что и в гостинице Ветрова. Вообще-то нахожу, где преклонить голову. Деньги у меня еще есть.

Николай Иванович, как герой пьесы Островского, потряс пачкой ассигнаций – такой толщины, что у парикмахера началось сердцебиение. Очевидно, заложенная скрипка была не из дешевых. А сколько дали бы за его бритву – фигу с маком? Нет, на такие безумства не каждый решится. Разве только Сема. Он играет на мандолине и поет на весь дом: «Ты зверина моя…».

– А вы уже познакомились со своей артисткой?

– Нет, я хочу, чтоб она сделала первый шаг. Один и тот же человек в разных городах дарит ей цветы. Она уже ищет меня глазами в публике. Она жаждет разгадки. Нет-нет, мой друг, может, я и сумасшедший, но я знаю женщин. Деньги для меня – тьфу! Вернусь, дам два-три концерта с цыганами… – стоп: а если цыгане теперь запрещены? – У вас цыгане есть?

– У нас – нет. А в Казани есть?

– В Казани есть все.

«Расскажу Шурочке – не поверит же. И всё сотенными…»

– А что, позвольте, вы уже нашли себе угол на ночь? – в представлении парикмахера приезжим сдавались только углы от комнат.

– Думаете, это будет проблематично?

– Смотря почем. Может, желаете комнату целиком? У моей тещи. А мы бы постелили ей у себя.

– Хорошая мысль. Жильцы не донесут в домовое управление?

– Я вас умоляю. Управдом – наш родственник, племянник моего дяди. Сын покойной жены его брата от первого брака.

Заковыристо. И потому все то время, что превращал тертое хозяйственное мыло в пену и долго белил ею щеки Николая Ивановича, а потом освобождал территорию его лица ровными широкими штрихами, – парикмахер рассказывал ему семейную сагу: тетя Фира, мамина сестра, была замужем за дядей Марком, а у того был брат Срулик, и этот Срулик женился на вдове одного очень почтенного и очень ученого человека, переплетчика, но уже через три года ее насмерть задавила лошадь, и так как своих детей у них не было, Срулик, которому поляки даже что-то заплатили, потому что лошадь была польская, воспитал ее сына Борю как своего, и теперь Боря – управдом.

– Освежаться будем?

В тот вечер молодой человек приятной наружности, сидевший в первом ряду, преподнес Мэри Стржельской чуть увядший букет. Это была ее пятьдесят первая весна, и Стржельская усмотрела в этом намек: «Отцвели уж давно хризантемы в саду».

Вернувшись в номер «Нацыянала», она сняла с умывальника медный кувшин с остывшей водой, поставила в него поникшие цветы, а сама села перед зеркалом и принялась себя внимательно изучать.

А в это самое время Николай Иванович ел черствые пряники «с наполнителем» и пил писи сиротки Хаси. Он рассказывал, как было . У жены парикмахера Шурочки глаза горели. Сам парикмахер понуро уставился в одну точку, размещавшуюся на уровне перебинтованных Шурочкиных голеней, каждая из которых была с бревно, жена болела ногами и почти не выходила на улицу.

Она посочувствовала Николаю Ивановичу:

– Когда я была ребенком, мы жили в Гомеле. Знаете Гомель? Там был дворец князя Паскевича. Они туда часто приезжали. И была у него восемнадцатилетняя дочь, первая красавица. В нее влюбился урядник, прямо с ума сходил. И знаете, он застрелился.

Евгения Семеновна – теща – была занята тем, что пыталась размочить пряник, все пробуя его на зуб.

На перрон Николай Иванович прошел по перонному билетику, как провожающий, с букетом цветов, заменявшим ему шапку-невидимку. Лучше перебдеть, чем недо… як тое будзе? Украинцы говорят: лучше переесть, чем недоспать. Белорусы же говорят: лучше переспать, чем недоесть. На самом деле в кармане уже лежала выписка из домовой книги за подписью и круглой печатью: гр-н Карпов Николай Иванович, 1903 г. рождения, г. Казань, из ремесленников, проживает в г. Минск, 3-я Березовая Роща д. 10. Председатель жилищно-кооперативного товарищества (подпись), участковый надзиратель (подпись).

Только миновав заграждение, из заботливого провожающего с котомкой и почему-то с цветами – чтоб в пути смотрела и вздыхала – он превратился в отъезжающего. Спросят: «Куда направляемся?» Ответит: «В Казань, в родные места, аж с восемнадцатого года не был там».

«Граждане пассажиры…» – громкоговоритель всхлипнул и стих. (Вооруженное ограбление. «Четыре сбоку – ваших нет».)

А стань жертвой гипотетических налетчиков Николай Иванович, разжились бы они маслосахарными бутербродами, которые запивали бы из жестяного чайника, пустив его по кругу. Больше в котомке ничего не было – добреть она начала в Москве.

Громкоговоритель ожил: «До отправления скорого поезда Минск – Москва остается пять минут. Провожающих просят…» И вот уже бревенчатость минского вокзала поплыла.

Москва! В порядке ознакомления с новой материей, в которую предстояло вдохнуть жизнь, Николай Иванович, пока добирался от Брестского вокзала до Каланчевской, пополнял свой гардероб: что-то купил с рук, прямо здесь же, у Триумфальных ворот, что-то – зайдя в комиссионку. Он никогда не был в Москве, но не справляться же: почтеннейший, не напомните, где у нас Казанский вокзал? Держаться надо уверенно. Двигаясь в толпе, он чувствовал себя ваятелем, которому наконец-то есть к чему приложить свой могучий дар. Перед ним каррарский монолит. Куда до него эмиграции! Эмигрант – рассыпающийся в прах провинциал, где бы, на каких «брегах» он прежде ни блистал. Что такое провинция? Прошедшая жизнь, отшумевшее время, на котором настаивают, как на моде своей молодости. Столица – синоним настоящего, будь то грамматика, будь то жизнь. (Но как же тогда: «Безграничное настоящее… стирает в порошок личность»? Увы, Николай Иванович нас не читал. Никогда не прочтем и мы – сочинившего нас.)