Леонид Гиршович - Арена XX

Мать – по обыкновению – с пылу, с жару: кто такая Штольц? Только и годится, что вести педпрактику у студентов: на детях опыты ставить, как на мышах. А у скрипачей своя такая же «штольц». Нет, найдет мне хорошего учителя, он подготовит. А к подопытным мышам меня не отправит.

Сейчас общее соображение. Нельзя путать навыки и знания, принимая первое за второе. Знаний в школе приобретается минимум, по сравнению с затратами, а те, что входят в одно ухо, выходят в другое бесследно для мозгов. Познание – акт интимный, познающий и познаваемый должны уединиться, иначе это наивысшая форма свального греха: митинг. Тем не менее «превосходного домашнего образования» быть не может, и ни в каких хоромах его не было: ежели коллективное приобщение к знаниям малоэффективно, то индивидуальное просто невозможно. «Уровень рождает уровень». Я встречал перфекционистов-одиночек из числа родителей, устраивавших платоновскую Академию на дому в обход закона об обязательном школьном образовании. Что ж, если Бог хочет наказать человека, он наказывает его детей – здесь тем, что насылает безумие на их родителей.

Может, мать это как раз понимала и потому изолировала меня от других приготовишек? Игра на инструменте – святое. Концерт великого музыканта – откровение, благоговейной свидетельницей которого ей выпадало быть. Низвести все до суммы навыков, до уровня ремесла означало перерезать сонную артерию своим идеалам. К тому же двоюродная сестричка Анечка ходила на педпрактику. «К тому же» набрано чугунными литерами и уже само по себе могло перевесить что угодно, в плане, что у нас будет все наоборот. Мать с удовольствием дала какому-то скрипичному Кулибину заморочить себе голову разработанной им методикой обучения маленьких детей на основе последних психо-педо-физиологических исследований.

Чтоб не разочаровывать читателя в его догадках, спешу сказать, что я благополучно н е поступил в школу для гениальных детей. Но это еще полгоря – Анечка-то поступила. Секретарша прочла имена зачисленных: «Гуревич Анна…» – мать задержала дыхание, но выдохнуть с облегчением не получилось, Гуревича Юлия так и не последовало, а сразу Елина Наталья.

Родители стояли, придерживая детей перед собою. В основном матери, но была и пара-тройка отцов. Обратная пропорция той, что в оркестре. Исачок повернулся к нам и сказал во всеуслышание, когда огласили результат:

– Ты бы к дядьке привела хоть раз. Дорого б не взял. Натурой. А то нашла кому отдать – Шаевичу. Полное пустое место.

Вина с Шаевича была снята за недоказанностью. Я исполнил на скрипке народную песню «Савка и Гришка сделали дуду» и «Колыбельную» Гречанинова. Накануне Шаевич сказал – как всегда, обращаясь к матери, как если б это она играла: «Смычком плотнее, а то немножко слишком “фью-фью-фью”. Должно быть немножко притертей, как пробка во флаконе с духами». Но надо знать мое «гипертрофированное чувство ответственности» и, как следствие, побивание полом лба (так что, правоверные всех стран, вы не одни такие). Я проскрипел обе пьесы нещадно, нельзя было различить ни единого звука. Гречанинов небось в гробу переворачивался на нью-йоркском кладбище, а Савка с Гришкой сделали такую дуду, что комиссия покатывалась со смеху, но благодарности за доставленное удовольствие я так от них и не дождался, хотя ошибочно принял их веселье за благосклонность. Вместо этого была отмечена моя поразительная – для ребенка, чьи оба родителя музыканты – антимузыкальность.

Мать настолько верила в Шаевича, что остановиться на полном скаку не смогла. Не знаю, как ведут себя адепты разоблаченного гуру или что на самом деле творилось в душах апостолов на исходе Страстной пятницы, но мы простились с Шаевичем со всеми почестями, которые воздаются взамен добровольного ухода из жизни (предположим, что конфеты, которые мы ему принесли, были отравлены). Он подал матери пальто [91]и на прощанье поцеловал руку.

– Если во мне будет необходимость, мой телефон к вашим услугам. А ты постарайся быть хорошим мальчиком.

– Хорошо, постараюсь.

Добровольная смерть в обмен на сохранение честного имени – сделка, в которой изобличитель заинтересован больше, чем изобличенный: его глупость, его легковерие – может, еще чего – некому будет засвидетельствовать.

Меня записали в районную музыкальную школу на Садовой. Там, за огромным, начинавшимся от пола окном в стиле «арт нуво», я семь лет играл разных «пчелок» и «прялок», разминая себе пальцы. Когда в ранние ленинградские сумерки зажигали свет, я со скрипкой представал на обозрение всем, кто шел по другой стороне улицы, мимо кинотеатра «Сатурн», где одно время показывали недублированные фильмы «в помощь изучающим иностранные языки», мимо мороженицы, где я впервые попробую мороженое с шампанским, так распузырившимся в животе с непривычки, что… не то, что вы подумали, но это воспоминание я придержу для соответствующего места.

Моя учительница импульсивно расхаживала вокруг ученика, подпевая «на-на-на» и на каждой ноте складываясь, как будто у нее схватывало живот. Девочке, которая от переизбытка эмоций во время игры тоже не могла устоять на месте, говорилось: «Что ты ходишь как еврейская корова на выданье! На-на-на…». Ее собственный сын учился в десятилетке у самого Александра Матвеевича Яна и перед экзаменом «обкатывал» у нас программу – нас срамил. Наверное, ей это было приятно. Не помню, чтоб она ему делала указания, хотя считалась хорошим педагогом – что хорошо для нас, то по их десятилетским меркам… ладно, замнем для ясности.

И все же я был «обведен фиолетовыми чернилами на групповом снимке»: как-никак льстит, когда твои родители с твоей учительницей на ты, нет-нет да и спросит она у тебя при всех: «Как папа себя чувствует?»

Между тем Анечка сошла с дистанции. Ее забрали из пятого класса, избежав обычных при этом конвульсивных движений: перевода к другому учителю, перехода на другой инструмент. Мать на расширенном семейном совете, в присутствии деда Иосифа с бабушкой Гитусей, сказала, что пианисткой Анечке не быть:

– Пусть идет в теоретики, для нее это лучше.

– Уж всяко лучше, чем потом альтистам всю жизнь аккомпанировать, – огрызнулся дядя Исаак.

– Зачем в теоретики? – сказал отец, который сам когда-то учился на теоретико-композиторском. – Можно попробовать на флейте.

– А что, девочка играет на флейте, тоже красиво, – обрадовалась тетя Женя, – или на арфе.

– Уж сразу на дирхор, чтоб детским садом дирижировала. Всё! – Исачок хлопнул по столу так, что чашки со звоном подпрыгнули. – Завязали. Кончено с музыкой. Хочет, пусть для себя играет, как Юлик.

Будь моя мать чашкой, она бы тоже со звоном подпрыгнула. Примерно тогда я и услыхал от отца – один раз и больше никогда – прямо противоположное тому, что даже не говорилось, настолько было само собой разумеющимся, единственно допустимым, абсолютным условием для жизни: «Если ты женишься не на еврейке, тоже ничего страшного не будет».