Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

— Как вы тут живете?

— Твоя мать чувствует себя неважно. А тут еще Фрэнк Уилдинг пророчит депрессию. — Отец помолчал и отхлебнул глоток кофе. — Я рад, что ты приехал на уикэнд. Мы переживаем чертовски трудное время в клубе.

— Что такое?

— Ты даже не поверишь. Клуб намерен выпрямить «собачью ногу» [20] Здесь: часть площадки для игры в гольф. перед четырнадцатой лункой. Нет, ты только пойми: это одна из самых интересных и сложных площадок во всей стране, а они намереваются ее выровнять!

— Кто они?

— Спортивный комитет. Все этот Филд. Они ввели его в спортивный комитет.

— Кто он такой?

— Вот в том-то и дело! Кто он такой? Одному богу известно кто, за исключением того, что ему принадлежит завод в Огайо, а он считает, что может переделать «собачью ногу» перед четырнадцатой лункой, — она-де слишком трудна для обычного игрока. Тоже мне, новые веяния… Ты помнишь четырнадцатую лунку? Она сразу же после водного препятствия, разрешается пять ударов, чтобы достигнуть ее.

— Помню, помню. Я как-то дошел до нее в четыре удара.

— Серьезно?! Ты никогда об этом не рассказывал.

— У меня была клюшка с медным наконечником, и я дошел до самого края площадки, а потом одним ударом достиг метки. Нет, комитет не должен менять эту лунку.

— Тогда ты обязан зайти перед танцами на заседание и проголосовать, договорились? Должен сказать, Гарри, жизнь стала совсем, совсем другой. — Через широкие окна из зеркального стекла отец посмотрел на море. — От прежнего ничего не осталось. После войны во всем чувствуется какая-то нетерпеливость. Немало пройдет времени, прежде чем все вернется в старое русло. Возьми, например, подоходный налог. Я никогда не представлял себе, что доживу до такого дня, когда какой-то паршивый чиновничишка может прийти ко мне в контору и совать нос в мои личные дела. Я никогда не думал, что доживу до такого дня, когда радикалы будут организовывать рабочих, а какой-то сентиментальный человек в Белом доме начнет втягивать нас в Лигу наций. Видимо, война все перевертывает вверх дном. — Поглаживая седеющие усы, отец не спускал с меня глаз. — Это напоминает туристский поход, когда ты лишен всяких удобств. Но со временем привыкаешь ко всему.

— Да, но ты смотришь на вещи иначе, отец.

— Понимаю, что иначе. Но как именно? Что, и тобой овладел беспокойный дух времени? Неужели и ты ищешь всяких треволнений?

— Не совсем так. Рано или поздно человек начинает сознавать, что ему не дано жить вечно и что всему на свете бывает конец.

Отец откусил кончик сигары. Вошел Хью с маленькой спиртовкой на серебряном подносе.

— Пока все, Хью, — сказал отец. — Пойди наверх и достань костюм мастера Гарри.

— Слушаюсь, сэр. — Хью вышел и закрыл за собою дверь. Отец некоторое время молча смотрел ему вслед.

— Этому Хью только бы подслушивать, — заметил он. — Я понимаю твою мысль. Вот доживешь до моих лет, тогда поймешь, что и в самом деле нельзя жить вечно. Досадно только делать такое открытие в годы, когда ты еще молод, но я верю, что есть нечто такое, что останется и после нас — уважение к приличиям, цивилизация, человеческая свобода.

Мне показалось, что отец вдруг смутился. Он никогда не отличался особым красноречием.

— Но прекратим этот разговор, надеюсь, ты и без того понимаешь, что я имею в виду, — то, о чем мы не говорим, но ощущаем в каждой по-настоящему хорошей книге. Ты чувствуешь это у Сартеза [21] Р. Сартез — английский писатель (1803–1864). . Чувствуешь у Скотта и Теккерея, не слишком у Диккенса, но гораздо сильнее у Чарльза Левера [22] Ч. Левер — английский прозаик и поэт (1806–1872). . Это есть у Шекспира, насколько я его понимаю. Но лучше всего это выразил Сартез.

— Мне не совсем ясно, что ты хочешь сказать, — заметил я.

Отец затянулся дымом сигары.

— Это трудно выразить словами, Гарри. Нет ничего нового в том, что каждый из нас умрет, но мы тешим себя мыслью, что о нас будут помнить. Нам не нравится наблюдать, как меняется все, во что мы верим. Я ненавижу саму мысль о том, что в мире всегда будет твориться такая неразбериха. Я знаю, что этого не может быть. И ты угомонишься, и все другие угомонятся, потому что есть ценности, которые никогда не изменятся.

До самого последнего времени я не мог понять, о чем в тот день говорил отец, пока не обнаружил, что многое из того, во что я верил и считал обязательным для себя и для других (хотя и не поддающемся точному определению), выбрасывается за борт.

— Гарри, — спросил отец, — какого черта ты делаешь в Нью-Йорке?

Он не переставал барабанить пальцами по столу, пока я посвящал его в детали кампании по рекламе мыла Коуза, прозвучавшие здесь, в столовой, явно не к месту.

— Чепуха какая-то! — воскликнул отец. — Ни за что не поверю, что тебе нравится подобное занятие!

— Представь себе, нравится, поскольку у нас там все кипит и бурлит.

Отец вздохнул.

— Не понимаю я тебя. Хочу надеяться, что в твоем возрасте я был таким же, как ты. Мне кажется, я и сейчас не изменился. Но не помню, хотел ли я, чтобы все обязательно кипело и бурлило. Наоборот, всю свою жизнь я стремился к тому, чтобы ничего не происходило. А еще что ты делаешь в Нью-Йорке?

— Ничего особенного. Обычно мы засиживаемся в конторе допоздна, и к вечеру я сильно устаю.

— Ты что, ни с кем не встречаешься?

— Встречаюсь, но редко.

— В таком случае, ты должен наверстать упущенное. Уж раз ты здесь, повидайся со старыми друзьями. Мотфорды приглашают тебя на завтрак, а мы сегодня в клубе устраиваем перед танцами большой обед… Гарри, что с тобой?

— Ничего, сэр.

— Тогда не смотри так. Я хочу показать тебя людям — вот и все.

Дверь столовой раскрылась, и вошла Мери в голубом с белыми крапинками платье. Прежде чем поцеловать меня, она посмотрела тем же странным, испытующим взглядом, какой я замечал и у других.

— У тебя очень усталый вид.

— Это с дороги. Никак не могу приучиться спать в поезде.

Мери взяла меня под руку и увела наверх, в мою комнату.

— Вы уже поспорили с отцом?

— Просто поговорили.

— С тобой тут никто спорить не будет. Я уж об этом позаботилась. Ты хорошо проведешь здесь время. О тебе все спрашивали.

— Кто это все?

— Да все. Теперь я знаю многих твоих знакомых.

Почти сразу же я почувствовал, что я чужой человек в родном доме и никогда по-настоящему не знал свою семью. Я мог объяснить это только тем, что наши интересы теперь ни в чем не совпадали. Меня совершенно не волновало, интересуются мною мои друзья или нет. В известной мере мы напоминали людей, разговаривающих на разных языках.

В моей комнате, куда мы поднялись вместе с Мери, меня ожидал Хью. Он тоже показался мне каким-то незнакомым. Дряхлеющий, слабохарактерный, надутый паразит.