Михаэль Эбмайер - Холодные ключи

И, хотя за ними уже роптала очередь, Артём ещё что–то с ней обсудил.

— Спросил её, что значит «Ак Торгу».

Они с Блейелем (у него дрожали колени) снова вышли на асфальт, в клубы шашлычного дыма. Хор на сцене затянул ликующий припев, публика подпевала. Над площадкой возбуждённо носилась стайка воробьев.

— Ну и?

— Белый Шёлк.

— Белый Шёлк. Вот как. Надо же. То есть, звучит совершенно по–другому.

— Матвей Карлович, у тебя немного нездоровый вид. Чего бы тебе сейчас…

— Может, всё–таки живого пива? — перебил его Блейель и бросил последний взгляд на рой людей под деревьями. Он не хотел выглядеть нездоровым. Он не хотел говорить о том, что только что ощутил. Он вообще не хотел ни о чём говорить, да и пива ему на самом деле вовсе не хотелось. Он хотел отдаться восхитительному чувству, переполнявшему его.

Неужели правда? Он не знал. Он вообще ничего больше не знал. Только то, что с ним произошло нечто небывалое. Он не просто восхищался певицей, как свежеиспечённый поклонник её творчества. Нет, то, что он испытывал теперь, шло намного дальше подобного преклонения. Не оставалось никаких сомнений: Матиас Блейель по уши влюбился.

А как же Илька?

Да, Илька.

С Илькой всё было совершенно по–другому.

Уроженка севера Германии, умница, которая ему столько всего показала и открыла. Он ей восхищался и, конечно, считал её недоступной (и как это её теперь занесло в Мюнхен) [13] Существует некое противостояние между жителями севера и юга Германии, северяне считаются более открытыми и интеллигентными, южане — консервативными и религиозными. ; а потом не мог поверить своему счастью. Они познакомились на званом ужине, он, Блейель, всего лишь робкий, нудный тип из Бадской Сибири, в ту пору намного более робкий и нудный, чем теперь — рот он открывал только на работе, по работе. И всё–таки они сразу разговорились. И так вышло — то немногое, что он произнёс, попало точно в цель. И он знал, что когда все стало серьёзно, её друзья недоумевали: ну что она в нём нашла? И даже знал, что она на это отвечала: «в нём есть что–то волшебное». Волшебное, это в нём–то. Он вспомнил, как во время второго отпуска на Балтийском море делал ей предложение — сгорая от стыда, что–то мямлил. Можно даже сказать, ей пришлось суфлировать. И всё же, Илька, при всём восхищении и благодарности, при всей любви, тоске и отчаянии — с Илькой было совершенно не то, что теперь; даже тогда, когда ни о каком тупике не шло и речи. Не было такого внезапного, всеобъемлющего потрясения. Не было такой слепой уверенности, не нуждающейся в доводах рассудка. Не было этой музыки. Блейель осторожно пригубил пиво и сразу захмелел.

В гостинице женщина–портье помахала проштампованным листком. Его регистрация. У гостя слипались глаза, но Артём был в великолепном расположении духа.

— Я ей сказал, что ты ночевал у меня. Теперь она думает, что ты голубой. — Он выдержал паузу, Блейель непонимающе на него посмотрел.

— Нет, ерунда, она вообще не думает. У неё есть работа, так зачем ей думать. Точно как моя сестрица. Так я попрошу её продлить на следующие три дня, идёт?

Блейель сглотнул.

— Может, сразу возьмем неделю?

— Ты же в среду улетаешь.

— В среду. Ну да. Тогда как хочешь.

Артём на минутку повернулся к женщине, потом всё вроде уладилось.

— Теперь ложись и высыпайся хорошенько, ага?

— Да. Хорошо.

— До завтра.

Переводчик фамильярно потрепал его по плечу (как пьянчужку, подумал Блейель) и пружинистым шагом вышел в сумерки. А Блейель поднялся на два пролёта вверх. И, как пьянчужка, держался за перила, закрыв глаза. В его голове снова звучал рокочущий потусторонний голос певицы. Так чётко, что захотелось подпеть. Но чужестранные слова рассыпались, как только он набрал в грудь воздуху. И единственное, что он слышал — стук своего сердца.

Он быстро заснул, невзирая на зудящие волдыри от комариных укусов, и видел невнятные сны. Назавтра он помнил одну–единственную сцену. Неясная обстановка, и в ней два Матиаса Блейеля: тот, как он сам себя знал, как он к себе привык. И новый Блейель, колышущаяся тень. Он вышел из–за старого, нежно дохнул ему в затылок и прошептал: «прости, что так запоздал».

Белый Шёлк. Какое слово означает шёлк, Ак или Торгу? Наверное, Торгу. Удивительно, что такие разные по звучанию слова обозначают одно и то же, Ак Торгу и Белый Шёлк.

Как странно. Что же с ним творится?

Её улыбка, пока она подписывала диск. Бисеринки пота на лбу. Она на сцене. Плётка из девичьих волос. Два её голоса. Лютня, на которой она играла, лютня с двумя струнами, как он заметил. Как она взяла его за руку. Её глаза — прочёл ли он в них что–то? Ак Торгу. Ак Торгу.

Так он отрешённо предавался сладким грезам, пока Артём водил его по городу на следующий день. Было воскресенье, Артём всё показывал и рассказывал. К Блейелю то и дело пробивалась какая–то мысль, мучила его — и он изо всех сил старался не допустить её на поверхность, не дать ей обрести форму. Это ему удавалось несколько часов. Они с Артёмом проехались на трамвае, пожилая кондукторша отмотала от рулончика билеты, взяв с них по семь рублей, Блейель благодарно ей улыбнулся. Теперь они стояли перед памятником в виде огромного красного хоккейного мяча, поддерживаемого в воздухе тремя не менее огромными светло–серыми клюшками.

— Бэнди, — догадался он. Артём сказал свое «ого» и пояснил:

— За этими невзрачными стенами находится стадион, на котором несколько месяцев назад проходил чемпионат мира. И поскольку это первое событие такого масштаба, свершившееся в наших краях — то есть, после выступления «Deep Purple» в 1996 году, то, конечно, без монумента не обошлось.

— И первый космонавт, вышедший в космос, тоже был родом из Кемерово.

Блейелю показалось, что вместо него говорит небольшой автомат–автопилот.

— О да, товарищ Леонов, — подтвердил Артём. — На стелу с его бюстом мы полюбуемся на улице Весенней.

Они оставили позади хоккейный мяч и двинулись к вокзалу. Мимо проскрежетал ярко–жёлтый трамвай, гость зажмурил глаза и, когда лязг затих, глубоко вздохнул.

— Сменим тему — та певица, вчера, на шорском празднике. Как думаешь, можно ли как–нибудь узнать, когда у неё ближайший концерт?

— Наконец–то. А я‑то ждал, сколько ты ещё продержишься, Матвей Карлович.

Речь снова перенял автопилот.

— А к тебе можно прицепить какого–нибудь «-овича»?

— Викторовича. Но только в незначительной степени.

— Почему в незначительной?

— Ну, вообще–то не хотелось бы говорить о нём ничего плохого. Ведь он даже когда–то замещал руководителя клоунского кружка в Ротенбурге.

— Ротенбурге об дер Таубер?

— Извини за скверное произношение. Я имел в виду Роттенбург с двумя «т», на что Неккаре.