Эрико Вериссимо - Господин посол

— Почему бы тебе не написать письмо своим близким? У меня карандаш и бумага…

— Нет. Может вырваться жалоба. Напишите вы, падре, позднее. Скажете, что я много думал о них в свою последнюю ночь. Пусть они простят меня… Я был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом… И пусть не волнуются обо мне. Смерть не самое страшное, что может случиться с человеком.

Падре Каталино прижал руки к животу.

— Язва болит?

— Немного. Но это ничего. Я привык.

— Уходите, падре. Вы больны, и бессонная ночь вам не пойдёт на пользу.

— Дай я взгляну на твою рану… Сейчас тебе хорошо бы пропотеть… Если б был аспирин… Или что-нибудь болеутоляющее…

— Не беспокойтесь. Боль я умею переносить. Но скажите, падре, зачем вы пришли?

Священник пожал плечами и грустно улыбнулся.

— Думал, что смогу тебя немножко поддержать.

Габриэль Элиодоро потянулся к глиняному кувшину, сделал большой глоток, потом поднялся и, взяв свечу, стал снова осматривать стены.

— Храбрый этот парень… — пробормотал он.

— Кто?

— Пабло Ортега. Не испугался Валенсии и этих варваров, готовых меня растерзать. И сдержал своё обещание: не просил у них милосердия, не унижал меня, не вспоминал о моей матери. Я не выношу сострадания, даже ненависть для меня легче. — Габриэль с подозрением покосился на священника. — А вы, падре, тоже, может быть, пришли из сострадания?

Тот покачал головой.

— Нет, сын мой. Точнее будет сказать: из любви.

Габриэль Элиодоро растянулся на койке.

— Я думал, что умру в пять утра у кладбищенской стены, как Хуан Бальса. С пятью пулями в груди.

Дрожащими руками он провёл по волосам.

— А не в десять на арене для боя быков. Под оркестр, исполняющий пасодобль… Как на празднике… В десять утра, падре. Так почему бы вам не поспать немного?

— Нет, сын мой. Человеку в моём возрасте это уже не так нужно. А вот тебе не мешало бы поспать. Закрой глаза, я расскажу тебе что-нибудь…

— Я не ребёнок…

— Именно ребёнок. Для меня ты всегда был мальчиком, который прислуживал мне в соледадской церкви. Попробуй заснуть.

— Через несколько часов я засну навсегда.

— Навсегда? — Священник покачал головой. — Ты проснёшься в мире лучшем, чем этот.

— В аду?

— Надо верить в милосердие божье.

Каталино Сендер взял бутылку с молоком, стоявшую рядом с его стулом, и налил немного в жестяную кружку.

— С твоего разрешения…

Он пил молоко, не спуская глаз с осуждённого, который метался на койке. Наступило долгое молчание. Свеча догорала, где-то далеко слышался собачий лай, доносившийся, казалось, из прошлого, когда Габриэль Элиодоро бродил по улицам Соледад-дель-Мар, боясь вернуться домой.

— Падре, вы, конечно, помните мою мать…

— Ещё бы!

— Она исповедовалась вам?

— Очень редко, к сожалению.

— Она говорила, кто был мой отец?

— Нет. Никогда. А если бы и сказала, я бы не мог нарушить тайну исповеди.

— Ладно, теперь это уже не имеет для меня значения.

Снова наступило молчание. Падре Сендеру показалось, что Габриэль уснул. Он покрыл его солдатским одеялом, от которого пахло псиной, как от мокрой собаки.

— Должна же она где-то быть, — пробормотал осуждённый.

— О чём ты, сын мой?

— О фразе, которую я нацарапал. Мне было двадцать лет. Помните день, когда вы отвели меня на вершину Сьерры? Я ещё сказал, что хочу умереть за свободу. А за что я умру? Ни за что. Бесполезная смерть.

— Бог пишет прямо на кривых линиях, и пальцы его тоже иногда кровоточат.

Габриэль Элиодоро закрыл глаза, он весь дрожал. И пока он бредил, ему казалось, что он в горах, молодой и свободный, рядом с небом и кондорами… Потом он спросил:

— В котором часу за мной придут?

— Не знаю, друг мой. Вероятно, в девять или полдесятого.

— Я хочу обратиться к вам с просьбой, падре. Вы пользуетесь у Барриоса авторитетом… Попросите его, но только от своего имени, чтобы мне не связывали рук и не завязывали глаз. Я хочу умереть как человек, а не как зверь. Хочу смотреть смерти в лицо.

— Твоё желание будет выполнено. Даю тебе слово.

Габриэль Элиодоро как будто немного успокоился и принялся теребить ладанку с изображением богородицы, словно ребёнок, который не может заснуть без игрушки.

Как писал политический обозреватель газеты «Революсьон», казнь Габриэля Элиодоро Альварадо в воскресное утро 15 ноября 1959 года представляла собой «незабываемое зрелище, полное символического значения». Метеорологическая служба сообщала накануне, что в ближайшие сутки удержится хорошая погода: температура от 23 до 28 градусов, влажность воздуха не больше 60 процентов, ветер восточный, умеренный.

По общему мнению, ещё никогда на арене для боя быков не собиралось столько публики, если не считать памятной корриды 1923 года со знаменитым испанским матадором Манолете.

Небо в это воскресенье было девственно голубым, и ласковый солнечный свет, скорее серебристый, чем золотой, заливал бархатную зелень на холмах и в парках, а также крыши столицы Сакраменто.

Сотни людей, опасавшихся остаться без места, хотя и имели билеты, так как нумерованные места были только для властей и представителей печати, начали собираться с семи часов утра.

Около девяти часов арена уже была полна, и власти распорядились закрыть ворота. Полицейским отрядам пришлось наводить порядок и даже прибегнуть к бомбам со слезоточивым газом, чтобы сдержать толпу, которая окружила арену и штурмовала ворота, напоминая о своём праве присутствовать на казни.

Обозреватель «Революсьон» писал: «Приятно было видеть народ, представителей всех социальных слоёв, за исключением, конечно, развращённой олигархии и так называемых «высших классов», собравшихся на большой арене в трогательном единстве, поющими и танцующими под звуки пасодобля и болеро, которые исполнялись превосходным оркестром отважной пожарной команды. Когда мы смотрели на скамьи, в особенности на освещённые солнцем, на эти непрерывно движущиеся яркие флажки, платки и мантильи самых разнообразных оттенков, нам казалось, что перед нами гигантский красочный калейдоскоп. Песок же под лучами солнца казался медным…

Когда председатель Центрального революционного комитета генерал Мигель Барриос в сопровождении членов своего правительства вошёл в ложу для почётных гостей, тридцатитысячная толпа встала и устроила овацию, которая продолжалась более десяти минут. Затем был исполнен национальный гимн».

Режиссёр телевидения обещал накануне обеспечить «драматичную и правдивую трансляцию казни. Господа телезрители увидят одновременно карательный взвод, дающий залп, и лицо осуждённого крупным планом в то мгновение, когда пули войдут в его тело».

В двенадцать минут одиннадцатого Габриэль Элиодоро Альварадо и вооружённый конвой вышли на арену. Габриэль шёл с трудом, рана в ноге болела, и он кусал губы, чтобы не закричать. Однако старался ступать твёрдо держать голову высоко.