Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь

В тот день я не понял, что имел в виду дервиш. Я был высокого мнения о себе, считал себя хорошо осведомлённым в области теософии, может быть, даже в глубине души видел в себе будущего мудреца и пророка. Я не мог признаться себе в том, что я не только не знал многих вещей, но зачастую не понимал сути того, о чём часто и вроде бы умело вёл речь.

Позже, когда я мало–помалу научился быть честным с самим собой, мне открылась масса любопытнейших сторон человеческой жизни, но многое всё равно осталось непонятным и необъяснимым.

Почему мне вспомнилось всё это? Не знаю. Иногда мне хочется зарыться в прошлое, но не для того, чтобы купаться в нём, забыв о настоящем времени. Я не рвусь в прошлое, как это делают многие и как я сам поступал в молодые годы, когда мне настоящий момент представлялся гораздо мрачнее и тяжелее былых времён. Мне хорошо знакомы люди, которые бросаются в омут ностальгии и упиваются воспоминаниями, обливаясь при этом слезами, тем самым отравляя себя.

Нет, прошлое нужно мне, чтобы насладиться двумя–тремя глотками воспоминаний и предложить их кому–нибудь ещё попробовать на вкус. Это приятно. Это полезно. Чуть–чуть. Для того, чтобы понять кое–что. Чтобы увидеть. Чтобы определиться, куда шагать теперь.

С тех времён утекло много воды, многое изменилось в моей жизни, что–то исчезло вовсе, что–то поменяло свой цвет, что–то приобрело другой вес, что–то получило новое название. Но неизменным осталось одно — рассказчик во мне. Я продолжаю рассказывать, получая от этого истинное наслаждение. Я рассказываю на бумаге, на киноплёнке, на холстах… Излагая истории, даже самые скромные по содержанию, я вижу, как они заполняют пространство вокруг меня, оживают, пронизывают воздух, стены, окружающих людей, пропитывают собой их мысли, сливаются с ними, сживаются, становятся едиными целым с чужими историями, чужими жизнями, усложняя и вместе с тем упрощая наш необъятный мир.

Я наслаждаюсь всем этим и дарю наслаждение всем, кто готов его получить.

Моего отца привезли из Женевы в Москву на носилках, неподвижного, с закрытыми глазами, но совершенно спокойного внешне. Глядя на него, невозможно было сказать, что его терзала неугасимая боль в голове, что мозг был раздавлен опухолью, лишившей его возможности шевелиться. Его лицо ничуть не изменилось. Казалось, что он просто спал. Но его охватил, к сожалению, не сон.

Чекисты работали быстро, слаженно, без суеты, не привлекая внимания многочисленных пассажиров Шереметьева. Со стороны казалось, что обычные люди встречали больного человека. Никому из посторонних никогда не закралась бы мысль, что на каталке лежал профессиональный разведчик, в считанные дни превратившийся из громкоголосого и жизнелюбивого человека в молчаливую и неподвижную куклу. Судьба…

В Женеве, когда он жаловался на всё чаще беспокоившие его головные боли, ему сказали, что он просто перенёс на ногах грипп. Никто не подозревал, что в голове гнездилась непобедимая опухоль, расползавшаяся по мозгу, как пролитые чернила по промокашке. Врач в нашем представительстве сказала, что у моего отца было осложнение после гриппа. Обследование в женевском госпитале также ничего не показало, так что не верьте, что хвалёные европейские светила знают всё и умеют всё. Не верьте. Они ничуть не лучше наших, а то и значительно хуже. У них прекрасное техническое оснащение, но в редких случаях этого бывает достаточно. Никакая техника не заменит профессионального чутья и умения, которыми обязан обладать врач.

Итак, отца провезли через отдельную дверь. Рядом с каталкой стояла моя мать, интересная, подтянутая женщина с яркими губами и густо накрашенными глазами. Она почти не обращала на окружающих внимания и бесцветно сказала:

— Здравствуй, Андрюшенька.

Я подошёл к отцу и взял его за руку. Он слегка приоткрыл глаза и сделал губами:

— Пф–ф–ф-ф…

Страшно вспоминать этот звук, пролившийся сквозь сомкнутые губы. Этот звук не имел ничего общего с жизнерадостным человеком, которого я привык видеть. Я ничуть не смутился, увидев отца в таком положении. Я был уверен, что его болезнь, пусть и тяжёлая, пройдёт через самое короткое время. Я не допускал мысли о том, что отец мог остаться в таком неподвижном состоянии навсегда.

— Пф–ф–ф-ф…

Казалось, он узнал меня, но кисть его руки не отозвалась на моё прикосновение, осталась вялой. Подошедшие доктора ткнули его несколько раз в руку иголками, проверяя рефлексы, но отец никак не отреагировал. Ему было всё равно.

— Юрий Васильевич, как вы?

Он молчал. Он не отзывался на их вопросы. Поэтому я уверен, что меня он узнал. На моё появление он отреагировал движением губ…

— Юрий Васильевич, как вы?

В этом вопросе слышалась безысходность. Несуразица какая–то… Безысходности не могло быть, но я слышал её в голосах белых халатов.

Через некоторое время мы уже мчались в машине.

— Вот как, оказывается, бывает, — произнесла вдруг мама. — В один момент всё рухнуло…

В институте нейрохирургии имени Бурденко у отца сразу определили опухоль головного мозга в левой височной доле. На следующий день знаменитый хирург Коновалов (говорят, у него волшебные руки) приступил к операции.

Отматывая киноплёнку памяти к далёким дням детства, я удивляюсь себе.

Когда отец впервые сказал мне, что он работает в разведке, я не обратил на это внимания. Не то чтобы я не поверил ему — я привык ему верить, я верил, пожалуй, только ему, так как он никогда не обманывал меня — я просто не сумел осознать этого. Мне было тринадцать лет, я рос в тепличных условиях, и понятие «шпион» было для меня частью какого–то недосягаемого, если не вовсе вымышленного мира, очень героического и романтического, но не имевшего ни малейшего отношения к действительности. Он заметил мою странную реакцию и принял её, как я думаю, за недоверие. Ведь любой нормальный мальчишка непременно пришёл бы в восхищение от такой информации. Отец — разведчик! Разве это не удивительно? Разве не здорово? Разве не почётно? Но я, судя по всему, не отреагировал должным образом, и отца, видно, задело отсутствие восторга во мне. Реакция оказалась слишком вялой.