Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь

Не могу судить, сколько заняло времени от первых симптомов у Вашего отца, до обращения в амбулаторию Представительства. Думаю, что Ваш отец терпел — они все терпели. Действительно, первоначальный диагноз моей матери был (по внешнему осмотру) — послегриппозное осложнение. Были даны лекарства и сказано, чтобы обратился через три дня, если лучше не будет. Юрвас обратился через неделю, с явным ухудшением. Здесь же начались консультации, вплоть до госпитализации в местную клинику. Ну, не надо, опухоль обнаружили там, и там бы прооперировали, если бы моя мама не настояла, что у нас в Бурденко лучше оперируют. Я понимаю и Вашу маму, с чьих слов Вы делаете заключения, и Вас. Но, вот, нельзя так несправедливо, что не вырубить топором: действительно, мама моя акушер–гинеколог по аспирантской специальности (конец 40‑х — начало 50‑х). Но с 1942‑го — она военврач, вплоть до начальника прифронтового госпиталя. Мой генеральствовавший папа войну закончил старлеем, а она — капитаном. Были годы в скорой помощи, участковым терапевтом, в Боткинской и Склифасофского. Когда Вы начинали учиться в МГИМО, она там в поликлинике работала. И, конечно, грандиозная практика в посольствах разных стран с отцом. Она была наиохуительнейшим врачом типа земского со знанием всех передовых местных практик — языки тоже учила. И самым потрясающим диагностом, что я когда–нибудь знал. Но не я, конечно, только. Вот, в Японии до сих пор — там Миша Галузин, Ваш детский приятель только, — а о ней легенды. Лощинин, в бытность постпредом в Женеве, звонил, говорил, мол, что как бы хотелось её туда вернуть, — ей под 80 было. В последние три года — она очень плоха, не Альцгеймер, но прогрессирующий склероз. И я, удивляясь сам себе, люблю её больше и больше. Нет, ну был случай, когда одна из её лучших подруг разорвала с ней отношения, когда, мама моя в Склифе оперировала безнадежную больную — мать той подруги по её настоянию, и та умерла. Был несколько дикий случай, когда один из близких знакомых, немного сойдя с ума, обвинял мою мать в применении к нему незаконных средств тибетской медицины. В сталинское время её обвинили, раз, в незаконных абортах. Вот сомнительные случаи, что я, более чем за 50 лет её медицинской практики, знаю. В общем, понятно, конечно, но несправедливо. И логика ясна — вместо того, чтобы хорошего врача (это при том, что лучше моей мамы врача не было, и, по опыту, не могло быть нигде), жену резидента, которая, конечно, себя, не утруждала. А к маме, как издевался отец, любая жена дежурного коменданта, в связи с прыщом на заднице, в ночь звонила и мать моя, с чемоданчиком, спешила. Это я и по детству своему помню. И до сих пор живы люди, которым она жизнь спасала. Вы же сами понимаете, что было у Вашего папы, зачем камень кидать. Ну, так, ни она, ни живые её подруги в сеть не влезают…

А ещё, при всем признании мной Вашего авторского права, хрен его знает, но кое–чего не надо бы, ведь ВАША мама ещё жива и дай ей Бог всего. Ведь, ну, ей-Бог, ведь в известном смысле пособием по фрейдизму может выступать работа Ваша, причём по классическому фрейдизму, что мы с Вами тридцать лет назад почитывали.

Ну и последнее. Тоже, фрейдизм, конечно. Я полагаю, что все Ваши оценки разведки и людей, в этой сфере работающих, — правильны. Разумеется, Вы вправе говорить, что и не должны и не можете давать всех оценок, но, уж слишком без других оценок — положительных, хотя, слава Богу, положительный образ Вашего папы всё–таки складывается. В общем, это примерно так, как я думал, когда Вы поступали в Краснознаменный. Да я, при всём обожании отца своего, не мог подумать о себе в непосредственной связи с конторой. Все изменилось. И, вот, у меня впечатление, что Вы, уничижая службу, каким–то образом оправдываете своё несостоявшееся в ней участие.

Ещё раз простите, если что не так, напишете по-Достоевскому, — прочитаю и индейцев.

Искренне (поверьте) Ваш,

К.

PS Кстати, я, вот, и реплики Ваши на отзывы здесь почитал, Вы прояснили уже отношение к своему детству — счастливое оно было?

25.11.07

Здравствуйте, К!

К сожалению, не помню Вашего имени, а без имени обращаться неловко. Буква К подсказывает имя Коля, но я не помню наверняка. Мой папа всё время говорил, что Вы похожи на молодого Петра I, поэтому мне в голову лезет имя Пётр.

Если надумаете ответить, то оставьте всё–таки своё имя.

Сейчас спрашиваю одно: хотите, чтобы я убрал упоминание о Вашей маме?

Сделаю это сегодня же.

Не буду спорить насчёт того, кто отправил Юрваса в Москву и с каким диагнозом, но скажу только, что из «Шереметьева» мы поехали сразу в больницу. Какая была первая, не помню. Но в Бурденко попали не сразу. То есть папа уже в Москве прошёл за один день через пару клиник. Исходя из этого, смею утверждать, что диагноз не был поставлен в Женеве.

Андрей

26.11.07

Здравствуйте, Андрюша.

Спасибо за письмо. Я, действительно, Коля, и, действительно, в юности был лицом очень похож на актера Дмитрия Золотухина, сыгравшего где–то Петра. Сейчас друзья отмечают, что — вылитый репинский Мусоргский. Мне явно не следовало писать на сайт, но я, в несколько лихорадочном состоянии, забыл, что там должен быть выход на почту. Я совершенно не обижусь, если Вы мою писанину удалите.

В общем, Вы — автор и сын, но мне, конечно, в свете написанного вчера, действительно обидно за мою маму — не думаю, впрочем, что ей кто–нибудь скажет. Разумеется, Вы должны всё помнить лучше меня. Тем более, у меня есть конкурирующая версия, что, в конечном счете, обида Вашей мамы на мою связана была с тем, именно, что мама моя настаивала на операции в Москве, а не в Женеве. Кажется, это Анна Александровна Медяник обсуждала нас. Пораспрашивайте маму. Как она? Конечно, всё не суть важно. Важна утрата и неизбывное чувство горечи, которое Вам передать, как раз, удалось.

Всего Вам доброго.

Искренне Ваш,

Коля Попов

26.11.07

Коля, здравствуйте ещё раз.

Не даёт мне покоя ваше письмо. Весь день возвращаюсь к нему.

Во–первых, хочу поблагодарить Вас. Сразу после Вашего письма я заглянул в текст. У меня было несколько вариантов «Эона». Было много концовок, но ни одна меня не удовлетворяет. Было много добавлений в середине, а кое–что было убрано.

Делая некоторые добавления (про моего деда) в прошлом году, я, видно, взял файл, в котором остались те слова, продиктованные чувством отчаянья и беспомощностью перед прошлым (а также и чувством обиды в то время на весь мир).

Я никого не хотел и не хочу обижать. Прошлое — оно такое многогранное, что говорить о нём однозначно — всегда ошибка. Ваше письмо заставило меня посмотреть на давно написанные слова по–новому: оказывается, есть эпизоды или отдельные строчки, которые как болезненные точки для кого–то ещё. Многих людей я вывел под чужими фамилиями, потому что есть их дети и внуки и упоминать их в связи с КГБ нет надобности…