Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь

Простите, что причинил вам боль.

В книге «Родительский дом», где была опубликована эта повесть, нет того абзаца, который задел Вас.

На самом деле я никого не виню ни в чём. Винить кого–либо в той болезни — просто глупо. Даже если бы специалист в области нейрологии сразу понял, что происходило с моим отцом, то ничего не изменилось бы. Дело в опухоли, а не во врачах.

Но Ваше письмо, Коля, заставило меня задуматься о том, что давно надо привести в порядок мою писанину.

Во–вторых, ответьте мне вот на какой вопрос: хотите ли Вы, чтобы это письмо оставалось в Гостевой книге. Там читают все. Я‑то привык к тому, что мои мысли, всё моё нутро выставлено на всеобщее обозрение, хотя иногда долетают до меня и не очень приятные отзывы. Но я — всё–таки писатель. Я выбрал определённый путь (кто–то прячет своё настоящее лицо за своими сочинениями, кто–то обнажается перед читателями), я — таков, каков есть. Всю жизнь я испытывал недостаток в общении, всю жизнь чувствовал себя оттёртым куда–то на задворки, всю жизнь был попрекаем приятелями за мои увлечения, а потому писательство стало мне заменой живого общения. Я говорю (пытаюсь сказать) всё, что рвётся из меня наружу.

Но вы — другое дело. Ответьте мне, оставить ли Ваше — такое очень личное послание — на обозрение посторонней публике…

Что касается моей мамы, то она для своего возраста чувствует себя неплохо. Но с головой у неё после смерти отца не всё, к сожалению, в порядке. Упоминание о КГБ серьёзно угнетает её. Она абсолютно уверена, что за ней следят до сих пор. Никаких аргументов она не принимает (Почему следят? Кому ты нужна? — в ответ лишь многозначительное молчание и не менее многозначительный взгляд: ну ты и дурак, сыночек). Однажды в доме отдыха (она долго болела туберкулёзом) за ней стал ухаживать какой–то дедуля. Она вернулась в Москву в подавленном состоянии, ходила и ворчала, что это КГБ хочет выдать её замуж.

Вот такие дела с моей мамой.

Характер у неё всегда был не сахар, дружелюбием она, увы, не отличалась, улыбалась только тем, кому обязана была улыбаться в силу обстоятельств и служебного положения Юрваса.

Знаю, что коллеги отца по Комитету не звонили нам прежде всего из–за неё — никто не хотел сталкиваться с её агрессивной неприветливостью. Она с готовностью принимала только Шебаршина. Но сама никогда не звонила ему. С Медяниками тоже редко общалась, но всё же иногда Анне Александровне звонила.

После смерти отца Шебаршин устроил мою маму в «Лес», она там в строительном управлении работала какое–то время, а потом уволилась. Может, не поладила с кем, может, ещё что–то. Пошла посудомойкой в корейский ресторан. В пять утра выезжала из Чертанова и тащилась куда–то на Юго — Западную, пересаживаясь с автобуса на автобус.

Мне кажется, что ей нравилось осознавать, что она никому не нужна, что она брошена за борт, что про неё никто из отцовских коллег не вспоминает. Этакий мазохистский момент, практика неосознанного самоунижения.

Лично я ни на кого не в обиде. Жизнь складывается из разноцветных лоскутов. У меня был богатый опыт. Кто–то может назвать его неудачным (дипломата из меня не получилось, из разведки я драпанул, на телевидении грандиозной карьеры не сделал, денег на книгах не заработал), но если бы у меня не было всего этого, то я бы не смог ничего написать. Да и рассуждал бы обо всём на уровне первоклассника. А так — мне многое удалось попробовать.

Конечно, имея высокопоставленных «покровителей» в КГБ, в советские времена я бы мог рассчитывать на серьёзную помощь с их стороны (могли бы пристроить и в кино, и куда угодно). Но никто про меня не вспомнил. И слава Богу, что не вспомнили. А то устроили бы куда–нибудь по блату, а я ведь и жизни ещё не знал: возомнил бы себя гением и сломался бы очень быстро, ничего на самом деле не сделав и не написав, может, ни единой приличной строки (а уж про индейцев точно не написал бы ни одной книги). А так — трудился постоянно, шлифовал то, что во мне рождалось, даже не надеясь на то, что кто–нибудь опубликует мои сочинения.

Ничего о прошлом больше писать не хочу (ни романов, ни вообще воспоминаний). «Эон памяти» — вполне достаточно. Устал ворошить. Разве что про первую любовь? Там много сладости и совсем нет боли.

«Эон памяти» просто прорвался из меня, как волна, как ураган. Я писал его, упиваясь собственным горем. Но это уже давно. Десять лет как написан «Эон». Поначалу я отнёс его Леониду Владимировичу, хотел узнать, нет ли там чего–то недопустимого с точки зрения разведки. Он сказал, что всё нормально, ничего лишнего я не сболтнул. Но он всё–таки выразил надежду, что сразу я нигде эту повесть публиковать не стану. Повесть отлежалась и вышла только в конце 2002 года (чуть в более сжатом виде, чем она поставлена на моём сайте).

Ну вот и всё, хотя чувствую, что я потерял что–то в процессе написания этого ответа.

Ещё раз скажу: Ваше письмо оказалось очень важной деталькой в моей (в общем–то уже устоявшейся) литературной жизни. Маленькая деталька, которая вызвала большое потрясение.

Спасибо.

Будет желание, пишите.

С уважением и искренним желанием избавить Вас от боли, виновником которой я стал.

… И уверяю Вас, что Ваши слова, будто Вы уже в дошкольном возрасте всё прочитали про индейцев — огромное заблуждение. Попытайтесь найти «Тропу».

Андрей

26.11.07

Милый Андрей,

Простите, что это письмо будет несколько разбросанным.

Хочется сказать, чтобы Вы не принимали близко к сердцу, но как я такое могу рекомендовать писателю? Тем не менее, в отношении меня, будьте уверены, что вполне пережил. И ещё такое хорошее письмо… ну разогрелся вчера, взгрустнулось… Впрочем, об этом как–нибудь потом.

О записи в Гостевой. Боюсь, что мы сейчас Чичикова с Маниловым будем напоминать. По мне — лучше стереть. Хотя я, в общем, экстраверт и переживать, что другие увидят мои переживания — не буду. Я такой иногда пьяный бред несу на форумах… А вот на Вашем бы месте — удалять или нет — подумал бы: мне было бы лестно, наверное, если б кто–нибудь на моём сайте так хорошо отца моего вспомнил. Так что Вам не отделаться от принятия решения: кнопочка у Вас.

Мне жаль, что с Вашей мамой. В общем, я такие случаи, вплоть до КГБфобии встречал нередко. Может быть, как–нибудь возможно, уделив ей больше внимания и тепла, как–то скрасить ей последние годы? Господи, как–то очень несчастливо выходит.

А за Вас я искренне рад. Я помню Вас, когда Вы с только что присланной видеокамерой возились и собирались в Крым что–то снимать. Каким молодцом стали, и, впрямь, вопреки всему, и всё сам.

Я, конечно, вижу, что Вы — мятущаяся душа с кучей проблем, наверное. Но, наверное, это хорошо для художника в широком смысле. Что так остро реагируете, что нервы — с дрожью, как струны.