Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

Приноравливаюсь и начинаю вскрывать.

Вместо сайры, бланшированной в масле или морской капусты, из банки выезжает трамвай.

ШЕЛ Я ПО УЛИЦЕ НЕЗНАКОМОЙ И ВДРУГ УСЛЫШАЛ ВОРОНИЙ ГРАЙ…

Улица знакомая, самый центр города. Следующая остановка — «Оперный театр».

Слева сейчас покажется памятник революционеру Свердлову, постамент которого на моей памяти так часто заливали краской, видимо — за все хорошее, что он сделал людям.

Еще левее должен быть университет, в котором я когда–то учился.

Пять лет + еще один, если считать академку.

Академический отпуск.

Диагноз: маниакально–депрессивный синдром с реактивным неврозом.

Давно это было…

Содержимое банки явно относится к более поздним временам, хотя это еще та страна, Советский Союз — вон болтается на ветру обветшалое красное знамя.

Почему эта банка хранится здесь, на складе?

Оглядываюсь и соображаю: все дело вон в той дамочке, точнее — в ее шляпе.

Такое не забывается никогда.

Чуть ли не полметра в диаметре, с какой–то кружевной вуалеткой, все соседи по вагону смотрят на мадам, как на безумную.

Именно, что —

МАДАМ!

Ее явно считают здесь сумасшедшей, шляпа такая большая, что приходится держаться поодаль, вокруг дамочки, таким образом, образовывается пустое место, четко различимый заколдованный круг.

Мне пора выходит и ничего не остается, как пересечь его, пытаясь пронырнуть под шляпой. Она поворачивает голову в мою сторону и я вижу, что у нее нет лица.

Но трамвай уже закрывает двери и идет дальше.

Следующая остановка — Бажова, по спине пробегают мурашки, видно, как в ближайшем ко мне трамвайном окне колышутся поля необъятной, чудовищной шляпы…

Я отбрасываю банку в сторону, она падает в кучу таких же, небрежно наваленных на полу, и иду по складу дальше.

В принципе, я догадываюсь, что это такое:

это КЛАДБИЩЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ МЕМОРУИНГОВ,

случайные ошметки памяти, не связанные единым сюжетом.

Какие–то дурацкие, некогда подсмотренные детали, которые до сих пор не нашли себе места в общей линии моей жизни.

Я опять занимаюсь вуайеризмом, подглядываю за тем собой, которого давно уже нет.

Беру из очередного, доверху заполненного, ящика новую банку, она со вздутой крышкой, видимо, содержимое уже подпортилось.

Надо быть осторожнее, вдруг там какой–то гибельный газ?

Тошнотворный запах.

А еще — падает снег.

Не крупный, падает отвесно, видимо, ветра нет.

Я иду по какому–то заводу, впереди уже видны цеха.

Все понятно, это когда меня послали на отработку, чего — уже не помню.

Надо было ездить к 8.30 утра на другой конец города, проползать сквозь проходную и тащится мимо рядов ржавого цвета бочек, от которых так дурно, тошнотно, невыносимо тухло пахло.

БОЧКИ С БЫЧЬЕЙ КРОВЬЮ,как потом объяснили мне.

Ее добавляли для крепости то ли в цемент, то ли в бетон, то ли еще в какую–то хрень.

Оказывается, я до сих пор не могу забыть этот запах.

На мне сапоги и телогрейка, у меня еще нет бороды.

Я тащусь мимо работяг, курящих у ведра, заполненного водой.

— Студент! — кричат мне в спину.

Улыбаюсь и иду дальше, бочки все ближе и ближе, что будет, если они сейчас покатятся?

С гулом, грохотом, подпрыгивая на неровном асфальте заводского двора.

«Ломовики в грубых тяжелых сапогах выкатывали с глухим стуком бочки из складов на Принс–стрит и загружали их в фургон пивоварни. В фургон пивоварни загружались бочки, с глухим стуком выкатываемые ломовиками в грубых тяжелых сапогах из складов на Принс–стрит.» [16] Перевод В Хинкиса и С. Хоружего.

Естественно, что Джеймс Джойс, «Улисс».

Хотя в памяти у меня засел иной перевод, еще из журнала «Интернациональная литература», чуть ли не за 1935 год, в котором «Грузчики в кованных ботинках катили глухогрохотные бочки со складов пивоварни. Со складов пивоварни катили глухогрохотные бочки грузчики в кованных ботинках.» [17] Перевод В. Стенича, в цитате могут быть неточности.

Он — в соседней консервной банке, университетская библиотека. Какое–то угловое, пропыленное помещение, заполненное старыми журналами. Я в ней тоже — на отработке. Пахнет лучше, чем на заводе, хотя от пыли слезятся глаза.

Надо разбирать фонды.

Старые журналы. Очень старые журналы.

СОВСЕМ СТАРЫЕ ЖУРНАЛЫ.

Чуть ли не пушкинской поры.

Вместо этого я читаю.

Уже упомянутый номер «Интернациональной литературы» с Джойсом.

На журнале целая куча пожелтевших нашлепок, на одной надпись: спецхран.

Если бы бочки с бычьей кровью тогда сорвались с места и покатились, то они раздавили бы меня и размазали по асфальту.

Потом бы пришли грузчики в кованных ботинках и стали эти бочки собирать обратно.

Они бы ругались, наступая на мои окровавленные останки, кто–нибудь, вполне вероятно, вызвал бы «скорую».

А может, и не вызвал.

Просто счистили бы мои останки с ботинок. Собрали бочки, закрепили бы прочнее и ушли восвояси.

А меня бы отправили в спецхран, где куча пожелтевших, старых журналов, пыльно и слезятся глаза.

Интересно, что лучше? Быть журналом в спецхране или содержимым немаркированной консервной банки?

На самом деле, милее всего оставаться самим собой, так что я отбрасываю и эту банку, а сам иду дальше.

Занятия вуайеризмом не из самых легких.

Но мне лень возвращаться, лучше пройти склад до конца, там, скорее всего, тоже есть дверь.

ВХОД/ВЫХОД.

ENTRANCE/EXIT.

Выход уже виден, на двери большой, ржавый замок — ей явно давно не пользовались.

Ключа нет, но по замку можно просто сильно стукнуть и тогда он отпадет. Лишь бы найти, чем.

Например, ломиком, но где его взять?

Машинально поднимаю из очередного полупустого ящика очередную банку и так же машинально вскрываю.

Полутемный подъезд давно уже запамятованного дома.

Стою у окна, за ним — темно и зима.

Я не один, она в расстегнутом зимнем пальто и в задранном свитере.

Терзаю ее груди, она млеет и прислушивается — вдруг раздадутся шаги и кто–то из жильцов начнет спускаться по лестнице.

Или подниматься.

И сгонит нас, вытурит в ночь, в снег и мороз.

У нее маленькие, твердые сосочки, а на левой груди — родинка.

Она учится на класс младше меня, она пристала ко мне, как репей, у нее пухлые, вечно обветренные губы и я напрочь забыл, как ее зовут.

— Как тебя зовут? — хочется спросить мне, но не получается.

У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ РТА!

Она целовала меня и куснула в губы, и они вдруг — срослись.

Какая–то странная банка, в нее хочется вглядеться попристальнее, но я боюсь.

— Правильно! — говорит она. — Лучше не трогай!