Евгения Сафонова - Солнце в зрачках

Рыжая убежала, оставив Анджея во дворе.

Он долго стоял неподвижно. Затем медленно пошёл домой.

…больше всего она любила историю об Эвридике и Орфее, который умер, чтобы вернуть её к жизни. Ведь по ту сторону Стикса — лишь мёртвые, а значит, пересекая его, Орфей умер. А вернувшись, воскрес. Любовь ведь сильнее смерти и страха смерти — кто это сказал, Тургенев, кажется…

Держа книжку древнегреческих мифов, она заправляет за ухо прядь светлых волос. Лукаво смотрит на него — глаза васильково поблескивают из-под золота длинных ресниц. Рассуждая вслух, задумчиво прикидывает — оглянулась бы на месте Орфея? Беспокоясь, сделала бы то, что навеки погубит того, за кого беспокоишься? Скорее всего, нет. Всё-таки она хирург, и умеет оставлять эмоции за дверями операционной, и знает, что это, когда цена ошибки — жизнь.

…а ты, Анж? Усомнился бы, оглянулся? Только честно? Ну не дуйся, я же шучу. Я знаю — не оглянулся бы. Ты же рациональный человек, самый рациональный из всех, кого я встречала — рацио превыше всего… Что значит «неправда, я книги пишу»? Ты математический гений, и не отрицай, а в творчестве рацио и логика необходимы не меньше, как в точных науках… а вообще — вернёмся к нашим Орфеям. Ты не оглянулся бы, потому что всегда процентно оцениваешь ситуацию. Ну знаешь, процентно… «Процентов, что она идёт за мной — девяносто. Что она не идёт за мной — десять. Что, обернувшись сейчас, проиграю — сто». И всегда делаешь правильный выбор…

…он отведёт взгляд от кресла, тихо пропитывавшегося пылью в дальнем углу, и случайно заметит на письменном столе стопку листов для принтера, снежно белеющую в полутьме, и рядом лежащую синюю шариковую ручку.

Случайно?..

Субботним вечером Анджей не сразу понял, что не так. Всё было на месте, все детали складывались в мозаику выходного дня… но чего-то всё-таки не хватало. Будто посреди оживлённого разговора ты вдруг запнулся, забыв какое-то слово, не вспомнил и сказал другое. Но вот разговор уже закончился, а ты всё ещё лихорадочно вспоминаешь, что же забыл.

А потом Анджей увидел стопку листов для принтера и синюю шариковую ручку, и вспомнил — ведь сегодня ему не пришлось возвращаться домой через парк…

Сам не зная зачем, лишь почти несознательно, самым краешком разума надеясь, он оделся и вышел из квартиры.

Полина сидела на той самой лавке, вертя в руках тросточку, вызывая вопросительные взгляды редких прохожих. Флейта лежала рядом, на футляре, молча отливая в сумерках тусклым серебром с чуть оранжеватым оттенком — от пойманного клапанами света фонарей.

— Вы пришли.

— Добрый вечер. Но как вы меня узнаёте?

— Я же говорила, что вижу. Только не так, как вы.

Анджей присел на лавку, по другую сторону лежавших посередине футляра и флейты.

— Что-то август нас теплом не радует.

— Солнце ещё будет. Обязательно.

Странно, но Анджею показалось, будто она говорит не только о погоде. Даже не столько о погоде. Впрочем, это было не в первый раз за последнюю неделю.

На грани сознания Анджей удивлялся, как за неделю случайные встречи в парке по вечерам успели стать тем самым недостающим кусочком мозаики. Когда бы он ни возвращался домой, рыжая ждала за поворотом. Раз играла, в другой — сидела на лавке, подставив ладони мороси мелкого дождя. В третий — медленно шла по аллее, тут же обернувшись, стоило Анджею её увидеть.

— А знаете, — сказала Полина, — вот вы есть… Я ещё в понедельник вдруг подумала, что будто давно вас знаю.

— Любопытно.

— Вы опять за своё… Такой серьёзный и скептический, — рассмеялась она. — Если человек тебе близок, то ты за несколько минут узнаешь его лучше, чем неблизкого за несколько лет.

— Не факт. Вам может показаться, что вы знаете, но люди — тихие омуты, поверьте моему опыту.

— А я не поверю. Есть тихие омуты, а есть залитые солнцем неглубокие заводи. Есть спокойные реки и реки бурные, прозрачные и мутные. А ещё есть лужи и болотца. Бывают и болота большие. А бывают океаны… Но таких сейчас, пожалуй, и не встретишь. Вот я точно знаю, что Бах и Бетховен были океанами. Бах бескрайним и бездонным, а Бетховен чуть поменьше… как Атлантический. А Моцарт был бы океаном, если бы существовали океаны, сияющие и искрящиеся изнутри. Он скорее… небо.

— Решили устроить мне урок психоанализа вкупе с социологией?

— Да ладно вам. Это же интересно. Вот бабушка как-то рассказывала мне, что делит людей по сущности на кошек и собак.

— И в чём отличие?

— Ей лично собаки больше по душе. Она говорит, что пусть среди них не только ротвейлеры, но и волки, и шакалы, и гиены — ты знаешь, чего от них ждать. А вот кошки… Особенно такие, как львы, пантеры и гепарды… Они хищники, безжалостные хищники, но красивые. Грациозные. Стильные . И успешно прячущие когти до того самого неожиданного для тебя момента, когда потребуется их выпустить.

Анджей попытался трезво оценить свою внутреннюю сущность.

— Думаете, глупо? — спросила Полина.

— Нет-нет. Я просто пытаюсь понять, кто я.

— А я знаю.

— Да? И кто же?

Рыжая задорно крутнула тросточку.

— Вы — устрица.

— Устрица?

— Ага. Устрица. Построили себе раковину и сидите в ней. Только чуть-чуть раскроете створки и выглянете наружу — и сразу же думаете «что-то я слишком открылся, это глупо , это неосторожно , это…» И тут же обратно.

— Нет… Нет, — Анджей отшвырнул мыском ботинка упавший на него лист. — Это не так.

— Может, и не совсем так, — тонкие ладони крыльями бабочки сложились на набалдашнике трости. — Но что я знаю точно — у вас есть рамки . Определённые рамки, вами же созданные. И вы решили, что никогда не сможете перейти их, когда на самом деле единственная преграда — вы сами.

Анджей лишь усмехнулся, глядя куда-то в сторону.

— Писатели — они ведь волшебники, они — почти боги! Они одним взмахом руки могут создать целый мир, изменить существующий, подарить жизнь или перечеркнуть её. А вы… Посмотрите, вы ведь стали таким… серым.

А что тебе остаётся, подумал Анджей, когда исчезают желания и цели. В чём искать смысл, когда теряются мечты, а мир разбивается вдребезги? И стоит ли тогда вообще чувствовать? Так ли уж это страшно и не намного ли проще — раствориться в серой массе и просто плыть по течению?

— А я вчера видел в переходе слепого флейтиста, — сказал Анджей. — Забыл вам рассказать.

— Да? — выражение лица рыжей почти не изменилось. — И что он играл?

Анджей нахмурился, вспоминая. Прогулка до Пушкинской, привычный шум машин на Тверской, позеленевший от времени поэт, задумавшийся о чём-то на постаменте, запах метро, ступеньки, звуки флейты…

— «Шутку» Баха, кажется.

— Вот как, — произнесла Полина.