Михаил Попов - Ларочка

Уже добравшись до самой заветной двери, распрямившись, отбросив лопату и влажную прядь с породистого лба, Лариса поняла, почему туалет не был освобожден утренними мужчинами. Все досталось толпе лениных, примыкавшей к штакетнику с соседской стороны.

Хозяин стоял на крыльце и добродушно улыбался, как человек, чей план удался. Лариса поняла, что антикоммунизм может быть и таким, подзаборным.

Звали хозяина Виктор Петрович, был он пенсионер, а в прежней своей жизни имел отношение к кино. Заведовал районным кинопрокатом. То есть, трудился в той самой точке, где живая жизнь сталкивается с искусством. Отчего имел особую позицию по любому вопросу. На мир искусства он смотрел как бы из недр народа, а на народную жизнь поглядывал глазами человека приобщившегося к высокому.

У него была семья, и проживала неподалеку, в пятиэтажке за две улицы от усадьбы, но никогда никто из родственников в доме с русской печью не показывался, и можно было догадаться, что тому есть причины. Семью Виктору Петровичу заменяли «караваевцы». Группа людей, собирающихся в усадьбе на свои особые радения. С хлебом, или с играми — каравай, кого хочешь, выбирай — эти собрания не были связаны. Караваев был народным целителем, профессором и учителем жизни. Виктор Петрович одним из важных его последователей, малаховским гуру.

Лариса, сказать по правде, всяких сектантов опасалась, но очень быстро поняла, что в данном случае особо волноваться не стоит. Ничем страшным или неприятным в кружке кинопрокатчика не занимались. Засиживались за обширным чаем, обстановка была душевная: абажур, самовар, разговор. В основном на медицинские темы. Профессор Караваев вывел какой–то особый бальзам, настоянный на сорока кавказских травах, его невероятные целебные свойства и являлись основной темой обсуждения. А еще много говорили о планах на будущее лето, всей бригадой собирались податься куда–то под Дербент, где было множество нужных трав, и опасных змей.

— Что у тебя болит? — Спросил Виктор Петрович.

— Ничего. — Сказала Лариса, чувствуя, что разочаровывает хозяина.

— Все равно, по виду какая–то закисленная.

По теории Караваева весь вред в организме был от лишней кислоты, и надо было всячески бороться за щелочную среду в себе. Неправильное питание, гневливость, стяжательский взгляд на вещи очень способствовал закислению. А там и до хвори недалеко. «У сволочи нет щелочи!», сказал Руля, когда Лариса вечером в постели пересказала караваевскую теорию, твердо отказав перед этим в ласках. «Ты зря над ними смеешься!» — почему–то обиделась Лариса, хотя и сама считала теорию эту скорее бредом.

Руля уже обижено спал.

Скандала не получилось. И на следующий день, и на третий. У Рули были трудные дни, он страшно уставал, и в доме Виктора Петровича чувствовал себя совсем уж на птичьих правах. Он трагически тряс очкастой головой — «как меня угораздило сюда занестись?!» Лариса заметила ему, что им просто нужно собрать чемоданы сесть в машину и вернуться в Староконюшенный переулок, и «этот дурдом» прекратиться. Ну, хорошо, пусть не сразу Староконюшенный, пусть какая–нибудь съемная хата для начала, возвращение будет не победным, постепенным.

— Слушай, я опять сегодня колола дрова и таскала воду?

Рауль раздраженно катал голову по подушке пахнущей сухими народными травами.

— Не таскай.

— Не удобно.

Питирим залетал пару раз, Виктор Петрович угощал его самогоном, по целебности не уступавшим бальзаму. «Ну, как ты тут?» — спрашивал он, и никогда не ждал ответа. Да, Лариса и не спешила откровенничать. Не с ним же было заводить разговоры о более подходящем жилье, он и так выручил. Насколько смог. И потом, если она начнет говорить с ним о квартире, она как бы узаконит тот их небрежный грешок в мастерской Рыбоконя. И тогда возникнет предательство по отношению к Руле, которое без этого как бы и не считается.

Пит объяснял, что Виктор Петрович «не такой уж и чайник», что за штука этот бальзам сказать трудно. Но кому–то помогает.

— Видела мужика, вот только что ушел, в сером пальто, в углу сидел?

— Ну?

— Генерал полковник. Комитета.

— И что?

— Одного легкого нет. Саркома. А Петрович стабилизировал процесс. Главное не закисливаться. Видела, как он, генерал, сидел? Как мышка, а как привык командовать, представляешь? А Петрович его приструнил, хочешь жить, не закисливайся. Веди себя как человек. И таких тут хватает. С чинами. Петрович — учитель.

Всю эту теорию Пит развивал, дыша веселым перегаром, и было не понятно до какой степени он во все это верит.

В тот вечер собралась компания человек из пяти. Лариса даже не пыталась запоминать людей появлявшихся под абажуром и вникнуть в принцип ротации заведенный в этой компании. Она готовилась к разговору с Рулей. Готовилась каждый день, и всякий раз оказывалось, что подготовилась недостаточно. Он являлся все позднее, и в состоянии все большей проваленности в свою прострацию. Дела у него шли хуже и хуже. Возникли какие–то долги. Причем, большие. «Понимаешь, я вложился, а оно вон как. Все эти иконы».

Лариса попыталась вытянуть из него подробности. Что иконы? Какие иконы? Ах, Рыбоконь.

— Да, он! Эта скотина обломала все контакты. Теперь Плоскина требует все назад.

— Ты же говорил, что Плоскина болтун

— Он–то болтун, но за ним такие стоят люди…

— А в чем дело то?! Из–за чего?!

Руля всхлипнул и отвернулся.

— Говори, ты что–то недоговариваешь!

— Да, эти дурацкие бутылки.

— Какие бутылки?! Ах, бутылки? Да, я их помыла. Неужели, из–за этого, это же чепуха! Просто пыльные бутылки!

— Ты смыла этикетки.

— Что?!!

Понимаешь, это у него, у Коня как память. По этим этикеткам он помнит свою убогую жизнь, понимаешь? Медитирует. Фетиш у него такой. Семьи нет, друзей настоящих нет, только бутылки дают ему внутреннюю устойчивость. Глупость, конечно, урод человеческий, но как увидел, аж взвился, за топор хвататься…

— Ты серьезно? Никто не предупреждал. Я хотела как лучше.

Рауль глухо отвечал в подушку.

— Да понимаю, понимаю все.

— Он же просто придрался.

— Понимаю, все понимаю, только я теперь без копья. А отдавать надо.

— Так ты считаешь, что я виновата?

— Нет, конечно.

— А сколько ты должен?

— Лучше не спрашивай.

— Нет, ты лучше скажи.

— Тебе–то зачем?

— Нужно.

— Если задумала продать корову — не надо. Не хватит.

— И все–таки.

Но он уже спал. Полночи Лариса прикидывала, сколько надо взять денег у родителей. Сколько это «много», по московским меркам? У нее зажиточная офицерская семья. Батьки, как говорят в Белоруссии, ударение на последнем слоге, напрягутся. Это будет полноценное приданое. Честно говоря, Лариса, думала именно это, но внутри у нее выходило как–то не так цинично. Ее финансовая помощь Руле представлялась ей скорее романтическим актом, и она виделась себе как минимум Евгенией Гранде.