Владимир Топилин - Тропа бабьих слез

– Гришка там ночевал, вниз не ходил.

Все поехали за ним и очень скоро нашли стоянку, где Григорий провел ночь под кедром. У староверов и Егора не возникло вопросов, как и почему Чигирька видит каждый шаг Григория, как будто он ехал с ним. Но Сергей Маслов, у костра, не замедлил «навести справки» по этому поводу. Как и подобает в подобной ситуации, желая узнать как можно больше интересного, Сергей обратился к охотнику с уважением, на вы, и добился небольшого, но поучительного ответа.

– Иван Иваныч! Скажи, а почему ты легко видишь каждый шаг Гришки?

Чигирька в этот момент находился в прекрасном расположении духа. Фома взял с собой небольшую емкость с медовухой и вечером, чтобы иметь крепкий сон, налил всем без исключения добрую сотку живительного напитка. Изрядно захмелев с устатку, Чигирька опять развязал язык, как и вчера, но не более, поэтому отвечал офицеру достаточно охотно:

– Как не видеть? Гришка по тропе хорошо ехал, не прятался, следы не путал… как не видеть?!

Удовлетворенный ответом, Сергей негромко крякнул в кулак: да уж действительно куда понятней, но не замедлил со вторым вопросом:

– Тогда почему там, у озерка, ты решил, что назад Рубин шел один и стороной?!

– Вот те речка Енисей! – повторил охотник услышанную где-то, заученную поговорку и развел руками. – Как не понять? Гришка там девять ночей назад ехал. Медведь тогда, как сейчас, оленя квасил. Гришка наткнулся на медведя – зверь пугал его и коня, конь боялся. Гришка хотел там ночевать, но уехал сюда, здесь спал. Потом утром Гришка дальше ехал, – хакас махнул рукой вниз, в черную яму глубокого лога, – там что-то было… назад конь один шел, без Гришки. Конь боялся медведя, озеро стороной далеко прошел, на тропу дальше вышел. Если бы Гришка назад на коне ехал, он своим следом ехал, вдоль берега. Зачем Гришке медведя бояться? Гришка медведя не боится. А конь боится. Значит, назад конь один шел! – закончил Чигирька и протянул Фоме пустую кружку: – Фома! Лей на палец! Спать тепло будет!

– Нет! – наотрез отказал Фома Лукич, убирая заветную фляжку глубоко в котомку. – Завтра утром опять с коня падать будешь!

– Нет, Фомка! – сконфуженно лопотал хакас, вспоминая, как свалился по дороге с лошади с похмелья. – Больше падать не буду! Сегодня голова кружилась просто так…

Однако хозяин чудесного напитка был непреклонен. Дав понять, что разговор окончен, Фома демонстративно положил котомку себе под голову и вытянулся спиной во всю длину костра. Обиженный Чигирька, как конь, зафыркал носом, поднял с земли свой спальник, пошел спать под бок к своему иноходцу. Короткой командой, уложив монголку набок, охотник раскинул спальник рядом и, притулившись к теплому коню спиной, тут же уснул под открытым небом. Фома не обращал на его капризы внимания. Он отлично знал характер хакаса: что тот утром опять проснется как ни в чем не бывало и не будет помнить, что ему вчера недолили спиртного.

Утро нового дня приветствовало путников первым снегом. Мягкая, легкая, белая опалюшка накрыла гольцы тонкой фатой невесты. Красота голубых гор, с высоты птичьего полета возымела неповторимый цвет первозданности, где непокорная невинность крутобоких гольцов вверху слилась в зеленый бархат мохнатой тайги под ногами. Было в этом очаровании что-то неповторимое, сказочное, как изысканная картина талантливого художника «Невеста на выданье», предоставившего на своем полотне чудо бытия, которое можно увидеть только в горах. Ясные, четкие краски фокусировали естество природы, приближали неповторимую прелесть очарования. Казалось, стоит протянуть руку – и можно дотянуться вон до того остроконечного пика, погладить ладонью холодный распадок или перенести красочное полотно с одного места на другое.

Однако опытный глаз таежника, созерцающего подобные виды часто и постоянно, различает в этой прелести только свои, невидимые дилетанту приметы. Любой охотник привыкает к красоте гор как к очевидному и постоянному. Ежедневно пребывая в круговерти голубых далей, человек тайги воспринимает все это как само собой разумеющееся, как коренной горожанин, не замечающий грацию небоскребов. Единственное, что может вызвать улыбку на лице следопыта, чистота открытой местности, где за один опытный взгляд познается обширная, ранее неведомая территория, да переменчивый, непостоянный прогноз погоды на ближайшее время.

Снег в августе в горах – явление обычное. Бывает, падет мягкая перенова [19] Перенова – первый прочный снег, первозимье, первая пороша. Вот закричала кедровка, позвала в дорогу. За ней пошел медведь на орех, соболь изменил путь миграции, старый марал взвизгнул первую, брачную песню. И начался в окружающем мире перелом! Красочное лето уступает место холодной осени. Хорошо это или плохо, каждый воспринимает по-своему. В любом времени года есть своя красота. Наверное, счастлив тот, кто видит эти перемены каждый день, потому что новое утро в горах – как новый шаг в движении, который нельзя повторить второй раз. глубокой ночью, накроет затухающие краски лета двадцатисантиметровым покровом, а при первых лучах солнца растает, как не было. В этом есть смысл. Предупреждает Мать-Природа окружающий мир: пора готовиться к долгой, суровой зиме! Здесь, в горах, она наступает рано. Кто не успеет перестроиться – погибнет. С первым предупреждением начинается направленное движение.

Неизвестно, кто в это утро встал первым. Белый, чистый свет от снега отбелил долгий рассвет раньше обычного. Сергей поднял голову от движения. Софья развела костер, варит в походном котелке душистую кашу. Рядом, растирая натруженные ноги, прежде чем обуться, сидит Фома Лукич. От ручья с водой идет Егор. За спиной, у костра, сопит Маркел. На поляне под открытым небом бугрится комок снега. Спит Чигирька, в ус не дует. Голодная монголка встала ночью от хозяина, пасется рядом, а он продолжает питать сладость покоя, не чувствуя холода. Сергей зябко вздрогнул плечами, приветствовал всех:

– Доброе утро! – и в сторону Чигирьки: – Ему там не холодно?

– Было бы холодно, проснулся, – равнодушно ответил Фома, с трудом натягивая на ноги ссохшиеся бродни. – Им, хакасам, что? Где хлеб, там и Родина! Какая разница, где спать? Посреди поляны или на завалинке. Такой уж народ, привыкший к природным условиям, не то, что мы, русские, все у костерка, да на теплой постельке… – однако сжалился над охотником, позвал: – Иван Иванович! Вставай, тут еще во фляжке булькает!

Чигирька в ту же секунду подскочил на месте, посмотрел вокруг, отряхнулся от снега, заворчал на своего коня и поспешил к костру:

– Наливай!..

Фома сконфуженно достал фляжку. Делать нечего, обещал, значит, слово надо держать. Однако налил охотнику так мало, на полпальца, что последний обиженно отстранил кружку: