Ольга Толмачева - Жаркий день в Гороховке

— Работящий Коля был, хозяйственный, — согласилась Антонина.

— Будь что будет! С Богом! — Я взобралась на крыльцо и громко постучала в окно.

В глубине двора лениво подала голос собака.

— Собака во дворе… Раньше в любой дом зайдёшь — ни собак, ни замков… — заметила Антонина.

К нам долго не выходили.

— Наверное, нет никого. Пойдём! — Антонина потянула меня к машине. Мне показалось, обрадовалась.

— Нет, подождём! В жару все дома. Может, в погреб отошла Прасковья или на огород. — Я снова постучала.

Шторка на окне дёрнулась.

— Дома! Увидела.

Мы приготовились к встрече.

— Значит так, не забудь, мы из газеты, — я стала инструктировать побледневшую Антонину. — Корреспонденты. Изучаем историю родного края. Хотим написать очерк о Николае Журавлёве. Все запомнила? — Я сурово посмотрела. — Ничего не перепутаешь?

Антонина кивнула. По её лицу поползли красные пятна.

— Да не переживай ты так! А то слова забудешь!

— Попробуй не волноваться! Если б в Кремль или в Гранд–опера, а тут — к Прасковье Журавлёвой, в Гороховку! — из последних сил отшутилась она.

В сенцах раздались шаги.

— Слушай, а корреспонденты к своим героям с водкой приезжают? — вдруг прозрела певица и посмотрела на тяжёлую сумку с гостинцами.

Я на секунду задумалась. Уже стукнула входная дверь.

— Это смотря к кому. А мы–то к самому Журавлёву в гости! Он же не простой колхозник — герой тыла! — сочиняла я на ходу, прислушиваясь к приближающимся шагам.

— А может, никакой он и не герой вовсе. Жил себе и жил. Я же о нем ничего не знаю!

— Как не герой! Я фотографию на кресте видела — улыбается. Тебе колечко подарил. Про любовь, ты говорила, молчал — значит, скромный был, сдержанный. Паренёк на телеге сказал, хороший мужик был дядя Коля. Этого мало? И дом смотри какой! — Я стукнула рукой по завалинке. — Такие ставни смастерить — из негнущегося дерева! Крючком так не свяжешь. Этого тебе не достаточно? Про кого ещё писать–то тогда?

— Авантюристка! — прошипела Антонина и широко, радостно улыбнулась в сторону.

В калитке стояла короткая заспанная женщина в ситцевом платье с короткими рукавами. Она смотрела на нас в недоумении, тёрла скрюченными ладонями опухшие глазки. Платье было помято и немного задрано. Под ним скрывались мягкие полные бедра. Неприбранные перепутанные волосы торчали по сторонам. Женщина была босиком.

«Чудо в перьях», — подумала я и посмотрела на одухотворённую Антонину. Та во все глаза, волнуясь, смотрела на «чудо».

— Добрый день! Прасковья Журавлева здесь живёт? — спросила я вежливо.

— Я Прасковья. — Женщина проснулась.

Возникло замешательство. Мы изучали друг друга.

— Разрешите представиться: мы приехали к вам по заданию редакции. — Я взяла инициативу. — Пишем очерк про интересных людей нашего края.

Прасковья не сразу поняла, что я сказала.

— Вы жена Николая Журавлёва? — Я уткнулась в её круглое лицо и обнаружила на нем нос–картофелину.

Прасковья кивнула.

— Мы собираем о нем материал.

— Муж–то мой Коля год как помер, — выдавила она наконец и поправила платье.

— Примите наши соболезнования! Разрешите задать вам несколько вопросов о Николае. Не помешаем?

— В дом–то пустите? — подсказала Антонина.

— Да, конечно. Входите! Милости просим, — встрепенулась Прасковья. — Только я Бориску привяжу. — Она кинулась, немного косолапя, к собачьей будке.

— Про корреспондентов — это ж только предлог, чтоб не выставила, в дом пригласила, — шёпотом сказала я Антонине, продолжая прерванный разговор про водку. — А как вскроем бутылочку, все и забудется: кто приехал, из какой газеты, с чем, по какому поводу…

Мы вошли в комнату.

На подоконниках буйно кустилась герань, источая чуть резковатый запах. В углу царила беленая печь. Заслышав шаги, с неё спрыгнула кошка. Потянулась, выгнула спину и, журча, потёрлась о ноги.

— Брысь, не мешай! — шикнула на неё хозяйка.

— Да вы проходите. Садитесь, — Прасковья показала на лавку. — Или вон в переднюю — там понарядней. А я приоденусь. — Она скрылась за дверью.

Мы прошлись по дому.

Вкусно пахло пирогами. Я почувствовала, как проголодалась — в животе урчало.

Комнаты были небольшие, но уютные. Ничего лишнего. По крашеному полу расстелены самотканые дорожки. Покрытый ажурной скатертью, в передней по центру стоял

большой стол. На стене, над диваном, висел цветастый ковёр. Напротив, у стены, был телевизор. В углу висели иконы с тихо тлеющей лампадкой. Солнце падало на половицы. Чистота и покой.

Я подошла к окну. Выглянула во двор. На цепи в будке изнывал от жары лохматый Бориска.

Антонина печально ходила по дому, трогала скатерть, прикасалась к стенам. Пальцами прижала листик герани, потёрла. Поднесла к носу, вдохнула запах. Головой прислонилась к косяку двери — застыла. Казалось, все хочет запомнить. Увезти в воспоминаниях.

Я выгрузила на стол конфеты, поставила рядком бутылки.

— Не пойму я что–то: вы что ж, из газеты? — Прасковья вышла из спальни, поправляя на боках складки. Она надела тёмное платье до пят, с белым воротником, утихомирила волосы — подсобралась, постройнела. — Не обессудьте — я картошку полола. На жаре умаялась, прилегла отдохнуть. Свалилась, как мёртвая и не сразу ваш стук в окно услышала. Это что же — гостинцы? — увидела она бутылки.

— Да, и сахар. Варенье готовите? — спросила Антонина.

— Варю. Но теперь уж мало. Коля вишнёвое больно любил. А мне одной–то — много ли надо?

— А дети?

— В городе. Снохи сами хозяйничают. Два сынка у меня. В магазинах все покупают. Сейчас не больно–то своё нужно. А за сахар спасибочки. Ой, что же я стою — надо стол накрывать! У меня и пироги приготовлены, будто знала, что гости нагрянут. — Она кинулась к печке.

— А что же Коля–то умер? Болел что ли? — поинтересовалась я.

— Не болел — сердце. А так сильный был, крепкий… Никогда на здоровье не жаловался. — Голос Прасковьи дрогнул.

— А фотографий нет Николая?

— Как нет, вон полный альбом в шкафу. Возьми, листай, — сказала она Антонине, показывая на полку. — И дети снимали, и внуки. А ты куски–то покрупней нарезай, а то начинка повылетает, — подсказала мне.

Антонина достала пухлую папку с фотографиями.

— О–о–й, детонька, а что ж с твоей спиной–то? — вдруг охнула Прасковья, заметив, как повожу я плечами, стараясь унять боль. — Никак обгорела? — Она взглянула на мою обожжённую спину.

— Есть немного. — Я откусила от пирога. — По солнцу много ходили, сгорела. И проголодалась! Как вкусно! — похвалила. — С капустой и грибами?

— Бери, ешь! Там с луком и яйцами есть, и сладкие. Все нарезай, не жалей. Вот что, милая, бросай резать, — вдруг сказала Прасковья и забрала нож. Убрала в сторонку. — В погреб пошли, подсобишь мне. Чую я, намаешься ты со своей спиной.