Генрих Бёлль - Самовольная отлучка

– Видно, вы даже не представляете себе, что значит следить за обувью.

Уверен, что во времена оны он был фельдфебелем, а стремление воспитывать у каждого немца в крови. Зато теща меня не воспитывает, она просто старается привести меня в божеский вид: то снимет пушинку с пальто, то «поправит» плечи – два ватных валика, вшитые в пиджак и в пальто, то нагнется, чтобы покрепче затянуть (а не развязать) шнурки и засунуть их в ботинки. Она особым образом нахлобучивает мне шляпу со словами, «нельзя отставать от моды» (под этим она разумеет то, что считалось модой в двадцатых годах), а потом вдруг разражается слезами, обнимает меня, целует в обе щеки и говорит, что я всегда был ей настоящим сыном, больше, чем ее родные сыновья, за исключением, конечно, Ангела, но тот был для нее «даже больше, чем сын». Своего сына Иоганна она запросто именует «вонючкой», своих невесток – «лишним балластом», а своего мужа – «пролетарским выскочкой»; с тех пор как старик завел себе пуделя (желтый ошейник, желтый поводок), он для нее вообще не существует. «Жизнь нас так развела, как не разведет ни один суд». И когда теща говорит мне: «Ты все еще в самовольной отлучке», я знаю, что она имеет в виду. Время от времени я приглашаю ее в ресторан, а потом катаю на такси по Кёльну: хочу, чтобы она уяснила себе, до какой степени можно разрушить разрушенный город. Я требую счет за обед (на аппетит она, слава богу, не жалуется, любит «вкусно покушать») и за поездку на такси, а потом пишу на счетах: «Деловая беседа между поставщиками фирмы». И каждый раз после этого у моего щепетильного и дотошного поверенного слегка разливается желчь: во-первых, нельзя писать междупоставщиками, надо писать «с…»; во-вторых, потому что это вообще «некорректно». Недавно, сидя в такси, теща посмотрела на меня своими темными глазами, вернее – бросила взгляд под названием «я тебя вижу насквозь», и сказала:

– Знаешь, чем тебе надо заняться, знаешь, что ты должен делать?

– Нет, не знаю, – сказал я с беспокойством.

– Тебе надо бы опять приняться за учение. Впервые за последние восемнадцать лет я расхохотался, без преувеличения могу сказать, что это был оглушительный смех. В последний раз я хохотал столь оглушительно, когда один американский лейтенантик назвал меня «focken german Nazi» [8]. Вероятно, оба они были правы – и теща, и американский лейтенант. В присутствии лейтенанта я запел вполголоса то, что часто напеваю, уже почти непроизвольно, особенно когда сижу в одиночестве на веранде в кафе Рейхарда. «Немецкие женщины, немецкая верность, немецкое вино и немецкая песня…»

Иногда мы сидим в кафе Рейхарда вместе с тещей – она тихонько плачет, и я не требую объяснений, сам ничего не объясняю и тем более не навязываю ей своих утешений; она оплакивает погибших детей и размышляет о том, что никто из них не нашел успокоения на кладбище. И нет могил, чтобы их можно было убрать цветами, нет успокоения и той обманчивой, грустной, украшенной цветами тишины, которая притягивает к кладбищам романтиков (таких, как я) и превращает сии печальные обители чуть ли не в санатории для психопатов (таких, как я), ибо, сидя под сенью кладбищенских деревьев и кустов, они могут созерцать вдовиц, выпалывающих сорную траву на могилах (как ни странно, вдовцы, выпалывающие сорную траву на могилах, редкое явление), и размышлять о бренности человеческого праха.

Итак, когда я сижу на веранде кафе Рейхарда,, just in front of the cathedral, у меня есть все основания жалеть, что я нахожусь не на базарной площади в Баллахулише и не ожидаю прибытия бродячего цирка, который появится там этак месяцев через восемь.

Внучка спрашивает, почему плачет прабабушка, и вопрос этот сближает ее с кельнерами и их клиентами, которых ужасно смущает эта «диковинно одетая плачущая старуха» и отдаляет от нас, низводя меня и прабабушку прямо-таки к неандертальцам. Недаром моя дочь и зять наотрез отказываются появляться с нами в общественных местах. У дочери, правда, хватает почтительности не анализировать причины своего отказа, зато зять не скрывает, что мы для него – «нечто среднее между слабоумными и асоциальным элементом». Только внучка сохранила ту невинность души, которая позволяет ей развлекаться в нашем обществе. Но если бы я захотел ответить на ее вопрос и объяснил, что в каких-нибудь двух-трех метрах от нас расстреляли ее двоюродного дедушку, она вряд ли поверила бы мне; куда легче верить обоим прадедушкам, которые с такой точностью датируют свои археологические находки. И уж вовсе бесполезной объяснять ей, что есть люди, которые плачут на могилах и на местах казней, особенно если один из казненных – их сын; тут, пожалуй, даже наша малышка решит, что такого рода взрывы чувств основаны на «комплексах и старомодной злопамятности». Напрасно я ссылался бы на деву Марию, которая, как говорят, плакала у подножия распятия, – все равно мою тещу не спасешь от всякого рода ярлыков, и все равно мой расстрелянный шурин Антон будет вызывать ассоциации с некоторыми кинофильмами. Да и нашу малышку уже не спасти, и не потому, что она воспитывается католичкой, а скорее вопреки этому. Религия будет для нее тем же, чем для иных женщин духи – ведь некоторые женщины всю жизнь душатся одними и теми же духами; через несколько лет духи моей внучки повысятся в цене, так как станут редкостью.

Теща тихо плачет и вытирает слезы чересчур большим платком, внучка лакомится мороженым, а я тем временем придумываю бесспорно бразильские фамилии для нашего счета, который намерен положить на стол своему добросовестному поверенному в качестве документа, поскольку «представительские» расходы не облагаются налогами. Не знаю, на какой фамилии остановиться – на Оливейро или на Эспиньяго? Разумеется, я сделаю их владельцами кофейных плантаций или же крупными оптовиками и в любое время буду готов поручиться, что вел с ними переговоры по делам фирмы. А уж после моей присяги Оливейро или Эспиньяго станут правомочными лицами для всякого рода официальных документов. Очень возможно, что я пристегну к ним еще какую-нибудь донну Маргариту или Хуаниту и опять-таки под присягой засвидетельствую, что послал ей в номер цветы.

О моем пристрастии к чаю я уже сообщал. Надо ли после этого объяснять, что значит для меня торговля кофе? Ну конечно же, ровным счетом ничего. С этим кофейным бизнесом меня не связывают никакие духовные узы. Бумаги, которые мне дает поверенный, я подмахиваю не глядя. Но иногда я все же вынужден беседовать с плантаторами или крупными кофейными торговцами – на этот случай у меня в шкафу, разумеется, висит то, что люди называют «черной парой». Заиканье и нервное подергиванье выглядят при деловых свиданиях не только эффектно, но, я сказал бы, даже изысканно. Они придают моей внешности нечто декадентское, и это впечатление еще усугубляется тем, что я демонстративно пью чай. Всякие разговоры, даже в отдаленной степени напоминающие «частные беседы», я пресекаю в корне легким движением руки и гримасой, которую нельзя истолковать иначе чем гримасу отвращения. Я всегда терпеть не мог фамильярности, а так называемое «проявление чуткости» слишком живо напоминает мне полную бесчувственность. Зять, который участвует во всех деловых встречах фирмы, восхищается, с одной стороны, моим стилем, с другой (по вполне понятным причинам) – ненавидит его; иногда он смотрит на меня так, будто я статуя, только что извлеченная из земли и неожиданно начавшая производить какие-то телодвижения.