Адам Бодор - Зона Синистра

— А можно спросить, когда он вернется? Сам знаешь, я должен все передвижения заносить в журнал.

— Когда вернется, тогда вернется. Тогда и запишешь. А не вернется, ничего не запишешь.

— Шутник ты однако.

Мы играли с полковником Жаном Томойоагой вторую или третью партию, когда перед дверью, на фоне черного бархата затопившей долину ночи вспыхнули льняные волосы Петрики Хамзы. Не того, который посадил себя на кол, а второго. Влажный от росы, он стоял перед открытой дверью, и кровью от него не пахло ни капельки.

— Где он? — строго спросил он у Олеинека.

— Сам видишь, нет его тут.

— Я хочу немедленно поговорить с братом.

— Сейчас никак невозможно.

Сунув руки в карманы, Петрика Хамза обвел взглядом тесное помещение караулки.

— Э-ге-ге, док, я вижу, ты его сапоги принес. Тогда нечего и спрашивать, куда делись ноги, которые в эти сапоги были обуты. — Он ткнул пальцем в мою сторону. — Скажи-ка, не этот ли человек на наше место придет?

— Это все вилами на воде писано, — уклонился от ответа док Олеинек. — Но уж коли ты начинаешь соображать, что к чему, тогда слушай сюда. Я и тебе говорю: уходи. Ты свободен, ступай на все четыре стороны, да поскорее. Где-то, ты сам знаешь, где, тебя ждет твой брат, Петрика Хамза. Я и ему обещал: сразу искать вас не станут.

Петрика Хамза сел на землю и схватился за волосы. Но волосы были тонкие, редкие, и в руках как была, так и осталась пустота. Тогда он плюнул в ладони, растер слюну, встал, потянулся.

— Ладно, док. Пойду соберу пожитки. Но и ты обещай, что не сразу отправишься следом за мной.

— Коли ты так желаешь, пожалуйста. Сколько времени тебе надо? Двадцати минут хватит? Или полчаса?

— Полчаса — это как раз то, что нужно. Столько времени я хочу побыть один.

— О’кей, парень. Ты прав, собираться надо спокойно.

Петрика Хамза взял под мышку сапоги брата и, не прощаясь, пошел назад, в резервацию. По пути он громко выпускал газы; кому-нибудь могло показаться, это душа покидает его. Спустя минуту шум реки и бархатная чернота ночи захлопнулись за ним, словно плотный занавес.

Док Олеинек, хотя часов тут ни у кого не было, ждал терпеливо. Прошло уже, может быть, дважды по полчаса; наконец он потянулся и встал. Равнодушно кинув за плечо суму с бутылками, он зашагал к дрезине.

— Счастливо оставаться.

— Так я вас прошу, — крикнул я ему вслед, — имейте меня в виду.

— О’кей, там посмотрим.

Немного погодя я тоже вышел на насыпь и двинулся к Добрин-Сити. Есть люди, которых ходьба по шпалам успокаивает, других она раздражает, третьих — побуждает к задумчивости. Я, пока добрался до околицы Добрин-Сити, твердо решил, что не отправлюсь сразу на перевал Баба-Ротунда, а зайду на станцию: вдруг успею перекинуться парой слов с Петрикой Хамзой. О чем, я еще понятия не имел. Что-нибудь придет в голову… Но никакого разговора не вышло.

Бредя вдоль рельсов, я пришел на станцию с первыми лучами рассвета. Вдалеке, над лиловым гребнем Добринского хребта, небо начинало желтеть, и я с каждым новым шагом ждал, когда же на этом фоне возникнет, как пугало, тень Петрики Хамзы. Я дошел до угла склада пиломатериалов; альбиноса не было видно. Зато напротив, на краю грузовой платформы, сидели рядком, болтая ногами и вытягивая шеи, серые гусаки.

А там, где минувшим вечером курил сигарету Петрика Хамза, один из кольев в заборе был сломан посередине и верхней его половины не было и в помине. А землю под ним покрывал толстый слой ароматных опилок, и только пронизывающий рассветный ветерок нес откуда-то легкий металлический запах — чуть-чуть соленый, чуть-чуть сладкий, — точно как запах крови.

Светало; я подумал, что ложиться уже нет смысла, и решил сходить к подполковнику санитарной службы: вдруг в самом деле сделает мне по знакомству прививку. Ведь сейчас я вполне мог бы стать звероводом. Жаль пропускать такой редкий случай.

В ту весну, когда я, служа помощником сторожа при покойниках, познакомился наконец с Конни Иллафельд, большой радости эта встреча мне не доставила. Она уже не знала по-настоящему ни одного языка, безбожно мешала их, и понять ее более или менее мог лишь тот, кто говорил в равной мере на украинском, немецком, румынском, венгерском, и совсем не мешало знать еще русинский и сепешский диалекты. В Добринском лесничестве таких людей было немного, и одним из этих немногих был мой приятель, старший зверовод природоохранной зоны, док Олеинек.

Конни Иллафельд — псевдоним; настоящее имя этой женщины, происходившей из семьи буковинских бояр Илларионов и живущей в бывшем поместье, среди простых крестьян, было — Корнелия Илларион. Пожалуй, можно без особого труда допустить, что кого-то зовут Корнелия Илларион, кого-то другого — Конни Иллафельд; но одновременно два эти имени могла носить только одна женщина.

Вот почему, увидев у писаря на столе папку с красным крестом, на которой значилось имя: Корнелия Илларион, а ниже, в кавычках, обведенное красным, стояло — «Конни Иллафельд», я сразу понял: это — она, почти моя родственница, бывшая возлюбленная моего приемного сына. И после этого места не находил себе — так не терпелось мне собственными глазами увидеть то существо, которое несколько лет назад вскружило бедняге голову.

В то время я, на положении вольнонаемного, работал на добринских горных стрелков, выполняя более или менее важные, но всегда секретные поручения и, кроме того, являясь заместителем окружного эксперта при морге, или, как меня величали, помощником сторожа при покойниках. Покойницкая находилась в сыром, мшистом углу казарменного двора; когда она пустовала и работы у меня не было, я помогал полковнику Титусу Томойоаге в канцелярии. Так как зона со всем, что в ней было живого и неживого, находилась в ведении горных стрелков, полковник вел учет людям, которых присылали в Добрин, и определял на работу вновь прибывших. Но, будучи таким же горным стрелком, как все, медлительным, любящим помечтать, он, с его нежной душой косули, мог часами смотреть в окно, на серые облака, лениво плывущие над черными елями, на порхающих в кустах птиц, и ему доставляло немало труда прочитать даже скупые сопроводительные документы.

В тот день через южную гряду гор, через гребни, еще покрытые льдом, перевалил, напоенный густыми, тяжелыми ароматами, первый в этом году теплый ветер. Над рекой плыли цветочные лепестки и пыльца вербных сережек: говорили, у православных наступила пасха. Вместе с весной в Добрин прибыли двое интернированных.

Когда, с идущей кругом от солнцепека, яркого света, цветочной пыльцы головой, я ввалился в мрачное помещение канцелярии и на папке с красным крестом увидел имя Корнелии Илларион, мне сначала подумалось, что я просто перегрелся на солнце. Но там же, на папке, красиво раскрашенный, стоял ее псевдоним; а красный крест, ярким пятном выделяющийся на обложке досье, свидетельствовал о том, что досье поступило к нам из лечебного учреждения «Колония Синистра».