Януш Гловацкий - Из головы

После трагической гибели принцессы Дианы и Доди в автомобильной катастрофе леди Ди были посвящены сотни телепередач, написаны сотни тысяч статей, выпущены тысячи книг и альбомов, а владельцы свечных заводиков заработали на продаже своих изделий целые состояния. На все лады восхваляли ее необыкновенную доброту и красоту. Главная редакторша «Вог», рыдая, заявила, что принцесса была самой главной женщиной XX века. Ибо никто не сделал больше для мировой моды, чем она. Но никому и нигде не пришло в голову написать хоть пару слов о ее уме. Много писали о бездушии королевского двора, но никто не посочувствовал ее бывшему мужу, который вынужден был не только спать с лучшей подружкой господина Версаче, но и завтракать, обедать и ужинать, а также путешествовать.

На свете нет ничего важнее средств массовой информации. Это они решают, что хорошо, а что плохо. Во время захвата чеченцами московского театра атака российского спецназа не закончилась кровавой баней только потому, что предводители террористов были заняты монтированием отснятого во время нападения на безоружных людей фильма. Материал надо было незамедлительно перегнать на все телестудии мира. Собравшиеся в монтажке и увлеченные саморекламой вожаки террористов позволили застать себя врасплох и не успели передать чеченкам–смертницам сигнал для подрыва бомб.

Что до Клинтона, то мне встречались американцы, которые говорили: Клинтон сам виноват. Средствам массовой информации не хватило бы смелости для столь наглых нападок, если б он им не попустительствовал. К примеру, пару десятков лет назад и помыслить было невозможно, чтоб кто–то посмел заснять на пленку или сфотографировать президента Рузвельта на костылях. Единственный фоторепортер, который сделал такой снимок, был исключен из всех союзов и бесславно закончил свою профессиональную карьеру. А новоиспеченный президент Клинтон, желая понравиться молодежи, выступил на МТВ и ответил, в частности, на вопрос, какие он носит трусы, тем самым лишив образ президента Соединенных Штатов всякой таинственности и харизмы. Один республиканец с горечью говорил мне, что раньше, когда чернокожих детишек спрашивали, кем они хотели бы стать, те отвечали: баскетболистами НБА или боксерами, а теперь преспокойно заявляют, что их мечта — стать президентом. И всё из–за трусов Клинтона.

При Рузвельте были другие времена. Сегодня ему ничего не спустили бы. Массмедиа будут безумствовать все больше и больше по той простой причине, что в финансовом отношении СМИ — самый выгодный бизнес. Гораздо выгоднее торговли оружием, наркотиками или проституции, да к тому же легальный и уважаемый.

А что нами управляют средства массовой информации, видно хотя бы по предвыборной горячке в Штатах. Во главе угла при обсуждении шансов того или иного кандидата в президенты стоит вовсе не то, каковы его достоинства или недостатки, — во внимание принимается сумма, которую он может потратить на предвыборную кампанию.

О них же, о деньгах, у нас зашел разговор с моим бывшим студентом, капитаном бейсбольной команды из Беннингтона, когда мы случайно встретились в торговом доме «Блуминдейл» — я искал себе пиджак, а без малого двухметровый Билли оформлял витрину известного дизайнера на третьем этаже. В ухе у него была сережка, и он признался мне, что после долгого раздумья решил стать геем по причинам чисто экономического характера. Просто так выходит гораздо дешевле — не надо тратиться на образование детей, никакой головной боли с разделом имущества в случае неудавшегося брака и развода. Он добавил, что огромные деньги в карманы дизайнеров плывут от могущественных президентов и вице–президентов крупных корпораций, которые, разъезжая по миру со своими ассистентками–любовницами, хотят быть уверены в том, что их жены спят в одиночестве, и потому на всякий случай окружают их свитой из геев; жены проводят с ними большую часть времени, а те помогают им советами в самых трудных жизненных ситуациях: при покупке очередного дома, драгоценностей, при выборе духов, прически или массажиста. Увидев, как я примеряю пиджак, застегивающийся на три пуговицы, Билли заломил руки. Проводил меня в отдел костюмов от Армани, помог выбрать пиджак, застегивающийся на одну пуговицу, да еще обеспечил приличную скидку.

Эта глава самая трудная. Я снова сижу у окна на Беднарской. Июнь 2004 года, воскресенье, но у музыкальной школы в соседнем доме нет ни выходных, ни каникул. И я вставляю в уши затычки, что немного заглушает адскую какофонию. Я пишу ручкой, примостившись на подоконнике, а рядом стоит служивший письменным столом секретер, у которого сиживала (а может, иногда и теперь сидит) моя мать за пишущей машинкой марки «Ремингтон». Очень долго все, что я писал от руки, потом перепечатывала под мою диктовку мама, то есть она была первым человеком, который читал и оценивал написанное. Отдельные доброхоты из числа наших общих знакомых, которым было известно, что она работает редактором в издательстве, утверждали: быть того не может, чтобы Януш Гловацкий писал сам. Куда, мол, ему, плейбою в распахнутой до пупа рубашке, дни напролет шатающемуся по Новому Святу. Они готовы были поклясться, что за меня пишет мать. И только когда я начал марать бумагу всякой похабщиной, усомнились — такого бы пани Гловацкая себе не позволила. Пришлось мне найти другую машинистку, потому что мама все чаще отказывалась: «Извини, Янек, но это я печатать не стану». А я ее уговаривал: «Ну что тебе стоит, мамочка, ну напечатай». Однако с ней ничего нельзя было поделать: «Извини, ни за какие коврижки не стану». С одной стороны — смех и грех. Но было в этом и что–то символичное, будто во второй раз рвалась связывающая нас пуповина.

А диктовать я любил и сейчас люблю — это сродни первой репетиции в театре. Слышна и видна ответная реакция, и подчас ты на ходу меняешь одни слова на другие либо переставляешь их в предложении. А если стыдно бывает продиктовать какую–то фразу, значит, она плохая, и я сразу ее выкидываю.

Но нам предстоял и третий разрыв, для матери самый болезненный — мой отъезд в Америку. Поначалу в Варшаве еще оставались Эва с Зузей, но потом они тоже улетели ко мне в Нью — Йорк. Отца за несколько лет до этого свела в могилу усердно леченная сигаретами астма. Мать все рвалась в Нью — Йорк помогать нам. Писала грустные письма и ни в какую не хотела понять, что наш Манхэттен не тот, что в фильмах Вуди Аллена. А дело было вовсе не в ней и не в нашем желании или нежелании ее приезда, просто в первые годы нам приходилось, стиснув зубы, учиться выживать, а еще экономить на всем, даже на поездках в метро. Мать не хотела сознавать ни того, что едва ходит из–за больных коленей, ни того, что ей уже восемьдесят, что у нее было кровоизлияние, небольшое, но как–никак инсульт. Со всем этим она не желала считаться и во что бы то ни стало хотела приехать помочь детям и привезти для Зузи детские книжки на польском языке. Она по–прежнему была стойким оловянным солдатиком, и ничего, что война отняла у нее родителей и все имущество, а коммунизм мордовал, принуждая жить в унижении, — ни то ни другое ее не сломило. До войны она занималась греблей в Студенческом спортивном обществе и на четверке с рулевым участвовала в чемпионате Польши. Когда я готовился к выпускным экзаменам, она брала напрокат спортивную двойку и катала меня по Висле. А много позже потихоньку, пешочком все ходила в бассейн во Дворце культуры, куда бы ее на порог не пустили, если б не сговор с врачихой. Вдвоем они подделывали дату ее рождения, а потом мать сама уже коньяком либо наборами шоколадных конфет подкупала начальство бассейна, и ей разрешали плавать с группами от каких–то там предприятий. Бассейн был необходим ей как воздух. Речь шла о том, чтоб не давать коленям окостенеть, чтобы ноги могли ее носить по Нью — Йорку. В конце концов она написала, что больше так не может, и приехала. Перед отъездом продав мою большую квартиру за пять тысяч долларов, как я ни умолял ее этого не делать. Но она обязательно хотела привезти нам баксы. Не верила, что когда–нибудь я вернусь, и, как заправский контрабандист, провезла «зеленые» под изготовленным на заказ (за двести долларов) парике.