Вильям Козлов - Поцелуй сатаны

— За каждую травинку на лугу трясетесь, за каждый клочок пустующей земли готовы глотку перервать, — проговорил он, — а сами браконьерничаете, запустили землю, хозяйство, живете, как свиньи, в грязи и другим мешаете жить! Ну что вы за люди? Ты и твой дед Иван Лукич? Кто вам мешает развернуться? Послушай, Костя, отвяжитесь лучше от нас! Пора было бы убедиться, что нас с братом не запугаешь, а уж объявите подлую войну из-за угла и вам придется жарко! Мы и без милиции справимся с вами. Надо, так вызовем подкрепление. Вот-вот закон об аренде примут. А браконьерничать не дадим тебе, в этом уж ты будь уверен, Бобер!

— А сами? — волком глянул на него Костя. — Кто рыбу сетями гребет?

— У Генки всего две рваных сетки осталось, а у вас? У каждого по полкилометра! И потом, мы из Новгорода в бочке привезли двадцать тысяч мальков судака и выпустили в озеро. Снегову разрешили две сетки держать и бумагу дали.

— Надо было тебе ружье ломать, — сказал Бобров. — Из-за каких-то паршивых уток?! Мало их тут, что ли? Где я теперь другое достану?

— За ружье я тебе заплачу, — пообещал Уланов, подумав, что, пожалуй, он погорячился, не надо было двустволку разбивать, но тут у него за пазухой завозился пригревшийся утенок и тоненько крякнул. Злость снова вскипела в нем. Подавив ее, он прибавил: — Как ты мог в беспомощных утят палить? Они еще и летать-то не могут?

— Утят пожалел… — презрительно хмыкнул Бобров — А как же вы кролей будете резать? Шкурки с них сдирать?

— Мы их будем живыми сдавать в райпотребсоюз, — ответил Уланов. А про себя подумал, что Костя попал не в бровь, а в глаз: убивать на мясо пушистых кроликов у него бы рука не поднялась. Да и брат в этом деле не мастак. Лишь Чебуран хорохорился, мол, ему ничего не стоит любую животину приговорить, как он выражался.

— Алиска-то от тебя сбежала, говорят, — ударил по самому больному месту Бобров. Тут, в деревне, все про всех все знают! — И эта… Ленка из города долго с вами не выдержит. Виданное ли дело: с утра до ночи копошатся на своем участке! Какой бабе это понравится?

— Вот уж это тебя совсем не касается, Костя, — стараясь, чтобы его голос звучал ровно, проговорил Уланов.

— Когда деньги-то за ружье отдашь? — видя, что он нагнулся за корзинкой, угрюмо спросил браконьер.

— Отдам, — буркнул Николай и, не оглядываясь, зашагал к дому.

Он жил в двухкомнатной квартире на Литейном проспекте, все окна выходили во двор. Дом только что сдали в эксплуатацию после длительного капитального ремонта, квартиру он получил от Союза писателей. И решил, не въезжая, все внутри переделать: сменить обои, кабинет обить деревянными панелями под дуб, установить на кухне импортную, из нержавейки, раковину, финскую ванну, компакт. Ухитрялся все это где-то достать, первым на этаже установил себе телефон. У этого литератора был редкостный блат в коммунально-бытовых организациях, да и в райисполкомы, райкомы он обращался, находил там нужных людей, а те куда-то звонили, с кем-то договаривались и ему привозили домой дефицитнейшее оборудование.

Алиса проработала у него почти месяц. За это время квартира стала неузнаваемой: отциклеванные и трижды покрытые лаком паркетные полы девственно сияли, сверкали никелированные краны, голубая, облицованная черной плиткой ванна — точь-в-точь, как на иностранных рекламных проспектах. И это привозилось к нему на квартиру во времена страшного дефицита буквально на все.

Ему было сорок восемь лет, в рыжеватых волосах с просвечивающей плешью не заметно седины, рост средний, выпуклые глаза карие и всегда немного влажные, крупный нос чуть кривоват, толстые чувственные губы. Он всегда пребывал в хорошем настроении; когда улыбался, во рту сверкали золотые коронки. Хотя и говорил, что владеет приемами каратэ, был грузноват, с заметным животиком. Звали его Михаилом Семеновичем, а фамилия у него была вкусная — Крендель. Он был очень энергичным, подвижным, любил подолгу, развалясь на тахте, разговаривать по телефону, знакомых в Ленинграде у него была уйма, причем самых разнообразных: от писателей, ученых, власть предержащих, людей искусства до спекулянтов, фарцовщиков, кооператоров, продавцов и барменов. И со всеми он находил общий язык, голос у него мягкий, бархатистый, он часто произносил: «бу сдэ», «так гритца», «цалую», «душа лубэзный»! Напропалую коверкал русский язык, хотя и называл себя прозаиком, филологом, критиком. Будучи членом Союза писателей, он нигде в штате не работал. Однако раньше заведовал отделом критики в каком-то журнале, да и сейчас вел литературное объединение на фабрике детских резиновых игрушек. У него их была набита целая коробка из-под телевизора.

Фамилии его Алиса никогда не слышала, ничего его не читала, хотя от Уланова и почерпнула кое-какие сведения о многих российских литераторах. На специальной полке у Кренделя стояло десятка два не очень толстых книжек, изданных в разных издательствах. Для «Детской литературы» он писал научно-популярные книги о космонавтах, металлургах, тружениках села, для других — рассказы и повести об ученых древности. Как-то признался Алисе, что его книги не залеживаются, потому что он всегда знает, что нужно издательствам в данный момент. Алиса взяла в общежитие несколько его книг, но не смогла одолеть ни одной: скучно, неинтересно, много сносок, цитат, обедненный канцелярский язык. Лишь одна брошюра, изданная в Москве, ее заинтересовала — это о непонятных атмосферных явлениях и НЛО — неопознанных летающих объектах. Однако, когда углубилась в книгу, то вскоре обнаружила, что про все это она читала раньте в газетах, журналах. Необычное, таинственное, как, например, тунгусский метеорит или рассказ очевидцев о встречах с инопланетянами, привлекало Алису. Оказывается, Крендель обобщал известные факты, а иногда и попросту пересказывал их. Когда Алиса сказала ему об этом, рассмеялся и заметил, что компиляция — это дело доходное, выгодное… Подобных словечек она никогда не слышала от Уланова и его знакомых литераторов, изредка приезжающих в Пал кино. Те все больше толковали о Михаиле Булгакове, Андрее Платонове, философах Соловьеве, Ключевском, историке Карамзине, вспоминали исторического романиста Валентина Пикуля.

У Кренделя были совсем другие симпатии, он называл фамилии совершенно неизвестных современных беллетристов, толковал, что они и есть цвет советской литературы. Восхищался Юрием Трифоновым, Анатолием Рыбаковым, Гроссманом, уехавшими на запад советскими литераторами, про которых Алиса никогда и не слышала. А вот Солженицына почему-то не жаловал, хотя про него сейчас много говорили и писали. Во всех журналах и издательствах собирались печатать. Как-то обронил, что «старик» там, на Западе, совсем свихнулся, ударился в богоискательство.