Таир Али - Идрис-Мореход

Сменяя друг друга, перед особняком круглосуточно стали дежурить вооруженные люди. Они тщательно обыскивали всех приходящих у витых железных ворот, не делая исключения даже для садовника и мальчишки–разносчика. Они были молчаливы, но выглядели вполне дружелюбно. Характерный акцент и их незамысловатые костюмы — широкие черные шальвары на манер галифе, короткие куртки и кепи, которые они почтительно снимали, завидев Хайдара–эфенди — выдавали в них жителей Центральной Анатолии. А потому более всего их занимали рыбацкие лодки, скользящие в глубине бухты. Сложив руки козырьком, они подолгу разглядывали их, завороженные сверкающей рябью и плавным дыханием моря.

Еще одним новшеством стали гости. Уединенный дом в Арнавуткейе неожиданно распахнул свои двери для множества людей самого странного вида. Они приходили с утра и порой засиживались до позднего вечера. Много ели, много курили, и почти все имели при себе оружие. Но, несмотря на это, окна, выходящие на улицу, по распоряжению хозяина теперь все время держали наглухо зашторенными.

— Все будет хорошо! Хайдар–эфенди обо всем позаботится! — говорит мадам, пересчитывая стопки постельного белья в стенном шкафу. Отодвинув край шторы, дедушка смотрит на улицу. Полдень. Улица непривычно безлюдна.

— Так уже было однажды! Года три или четыре назад… На свете столько завистников, столько злых людей!

Она перекладывает белье холщовыми мешочками с высушенными корками лимона, а Идрис Халил смотрит рассеянным взглядом на пустынную набережную и на серебрящееся море, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, представляет скрытые от него белым шелковым платком волосы мадам Стамбулиа распущенными по ее обнаженным плечам. Видение это — настолько отчетливое, настолько явственное, что сердце Идриса Халила буквально замирает на какое–то бесконечно длинное мгновенье, у него начинает кружиться голова, и он едва не падает.

— …и цены растут с каждым днем. Все дорожает! Особенно керосин и масло. Бакалейщики припрятывают товар…

Она все говорит и говорит, а дедушка, целиком захваченный новым чувством, напоминающим одновременно горячечный озноб и сладостную истому, какая бывает, когда, разомлев от горячего пара, лежишь на теплой мраморной лежанке под темными сводами бани, пытается отогнать недозволенные мысли.

— …У брата нашего садовника покалечило сына. Ему оторвало ногу и три пальца на правой руке. А ведь совсем еще мальчик! Как ему теперь жить…и даже жениться не успел! Я же говорю, совсем еще ребенок! Однажды он приходил сюда помогать. Невзрачный такой, худенький — и вот такое несчастье! Хайдар–эфенди отослал его отцу денег, и еще оливковое масло, и свежей рыбы. Сердце у него доброе! Ну–ка, помоги мне!..

Она протягивает ему стопку белья.

Она стоит так близко, что сквозь тонкий аромат лимона и накрахмаленных наволочек он чувствует ее теплое дыхание.

— У тебя такое милое лицо! — вдруг тихо сказала мадам, подняв голову и взглянув на него смеющимися глазами. — Положи это, пожалуйста, на верхнюю полку. Мне не достать…

Потом Хайдар–эфенди неожиданно уехал.

Рано утром, когда над садом с желтыми цветами еще висела рассветная дымка, пронизанная острыми лучами восходящего солнца, просторный фаэтон увез его куда–то на запад. О причине его столь внезапного отъезда ничего не было сказано, но она была более чем очевидна: неизвестные, угрожающие хозяину дома, подобрались совсем уже близко — настолько близко, что теперь даже вооруженные люди у ворот вряд ли смогли бы его защитить.

И потянулись дни, поначалу полные страха и тревог.

По утрам их будило пугающее эхо артиллерийских залпов. Оно нарастало где–то в глубине вызолоченного горизонта, неслось над гладью моря и, достигнув берега, заставляло жалобно дребезжать оконные стекла. Канонада продолжалось до самого вечера и умолкала лишь с последними отблесками солнца, салютуя ему огненными зарницами — это флот Союзников, ведомый гигантским крейсером «Голиаф», обстреливал позиции на Галлипольском полуострове.

Несмотря на духоту, шторы по–прежнему держали плотно закрытыми, отчего было неуютно и сумрачно. В отсутствие хозяина все, кто остался в доме, а помимо Идриса Халила и мадам, это были кухарка, садовник да двое охранников, продолжающие дежурить у ворот, сами того не замечая, старались говорить вполголоса, словно где–то рядом был покойник.

Между тем на дворе уже стоял май, и короткие вечера стали наполняться тревожными ароматами ночных цветов: терпкими, требовательными, томительными. В звездном небе, оплетенном невидимыми нитями Судьбы, как в зеркале, отражался осажденный Константинополь.

Было сказано в Книге:

«Нет добра во многих из их тайных бесед…»

Сидели на просторной веранде, выходящей прямо в сад, к ухоженным клумбам с удивительными тюльпанами. Мадам вышивала, и цветные стежки, ряд за рядом плотно ложились на девственно–белое полотно, а дедушка вслух читал военные сводки из газет или современную беллетристику — что–нибудь из раннего Яшара Нури Гюнтекина. Иногда чтение по–настоящему захватывало его, позволяя на время почти забыть о присутствии мадам, но чаще, охваченный страстным волнением, он едва мог дочитать начатую фразу, совершенно потерявшись среди нагромождения букв, текущих справа налево.

Засиживались допоздна. Паузы тянулись бесконечно долго, но паузы эти были более осмысленными, чем редкие диалоги.

Отлив. Где–то за увитой жимолостью оградой чудесного сада, унося с собой все страхи, отступают сияющие воды. Восходящая полная луна серебрит трепетные листья олеандров вдоль дорожек, посыпанных гравием, и купол круглой беседки. Так свершается записанное, и Идрис–мореход, преодолев тысячи верст через пустые и призрачные земли и переплыв три моря, обретает нечто удивительное. Нечто такое, что останется с ним до конца его жизни и каким–то образом коснется и нас, его потомков!

Мотыльки, отбрасывая длинные тени, кружатся вокруг плафона лампы, а игла в тонких пальцах мадам продолжает тянуть за собой незримые нити дедушкиной судьбы, которая в самом центре воюющего мира явила ему свою бесконечную милость, одарив любовью под сенью цветущего сада…

Любовь, волоокая вдова в свои неполные тридцать девять, поэзия, клумбы с желтыми цветами, Мировая война, начало века, и летящие набережные, на которых торгуют калеными каштанами, — как все это далеко от Идриса Халила образца 1930 года, сидящего на табурете, положив на колени по–крестьянски натруженные руки (последняя фотография в семейном альбоме)!

Время к полуночи.

Она нагадала ему долгую жизнь, дальнюю дорогу и военный мундир. Но в кофейной гуще, почти такой же черной, как вдовьи платья, которые она носила, было не только это. Там был и затянутый туманами остров Пираллахы, ждущий его в совершенно другом море, не похожем на это. И штык, изуродовавший руку. И серебряная монета, и даже грядки фиолетовых баклажанов. Все это было записано кофейными крупинками на внутренних стенках фарфоровой чашки, до последней точки! Но только мадам была плохою гадалкой, и единственное, что ей удалось явственно разглядеть — это бесконечная дорога вслед за убегающим горизонтом да золотые офицерские нашивки.