Таир Али - Идрис-Мореход

— Твое имя — Идрис Мирза, сын Халила, из Баку? Предъяви документы!

Дедушка снимает с изголовья кровати пиджак и начинает шарить по карманам в поисках паспорта.

— У тебя есть оружие?.. Запрещенные книги?.. Географические карты?.. Ты умеешь делать бомбы?.. Ты член каких–либо тайных организаций?.. — монотонно, с короткими паузами, заполненными шумом дождя и трансцендентальным пением с минаретов, цедят сквозь зубы пшеничные усики. Дедушка, продолжающий искать паспорт, растерянно молчит. Так и не дождавшись ответа, офицер ткнул ему кулаком в лицо, и он, потеряв равновесие, упал на кровать.

Из носа вытекла струйка крови, скатилась по губам на подбородок…

— Уведите!

Тотчас двое солдат, грубо схватив его за руки, стащили с кровати.

В темноте, насыщенной острым запахом прелого дерева, то и дело спотыкаясь, они долго спускаются по узкой лестнице мимо закрытых дверей с выставленной у порога обувью. Вниз, вниз, вниз!

Вот парадная дверь. Холодный ветер обжег лицо, наполнил глаза колючими слезами, сквозь их мутную пелену Идрис Халил увидел на обочине мостовой крытую жандармскую повозку — черный ящик на колесах с зарешеченным окошком на двери.

Масляный фонарь освещает бледное лицо солдата на козлах. Еще один, чуть в стороне, держит под уздцы лошадь офицера. А где–то в глубине темной улицы устало лают собаки, и призрачный свет в окнах домов тонкими линейками сочится сквозь задвинутые жалюзи.

Его затолкали в повозку.

Он нащупал низкую скамью, прикрученную к стене, и сел. Кровь из носу продолжает капать на подбородок.

— Откинь голову назад. Откинь! На таком холоде кровь скоро остановится, — сказал незнакомец, сидящий напротив. Голос теплый, вкрадчивый, с легкой хрипотцой.

— На, возьми!

Дедушка благодарно кивает и берет протянутый ему платок.

— Как тебя зовут?

— Идрис Мирза Халил. Из Баку.

— Из Баку?… Ты что–нибудь натворил?

Хлюпая носом, он качает головой:

— Ничего…

Незнакомец больше ни о чем не спрашивает, оставив дедушку наедине с его страхами, возмущением и болью.

Из подъезда дома стали шумно выходить солдаты. Потоптавшись немного на улице, они подсели к арестантам, и повозка тронулась.

Долго ехали безлюдными темными переулками мимо нависающих над ними домов, мимо черных пустырей, закрытых магазинов и мастерских.

Солдаты сонно молчали, непроницаемые в своих плотных шинелях. Вскоре, разомлев от их теплого дыхания и тряски, Идрис Халил сомкнул усталые веки и даже не успел заметить, как благословленный сон, подобно легкому зефиру, опустился на него.

Мужчина в длинной рубахе достает хлеб из огромной печи — круглые чуреки, тонкие посередине и пышные по краям. Кто–то невидимый отрезает небольшие куски теста, бросает их на весы, а тем временем кто–то другой разминает и раскатывает их на столе и руками, белыми от муки, посыпает маковыми зернами. Черные семечки медленно падают, падают, липнут к глянцевому тесту. И где–то там, у прилавка, в облаках вездесущей мучной пыли приказчик в фартуке и нарукавниках собирает горячие хлебцы в плетеные корзины…

Повозка пересекла огромный плац, освещенный фонарями, и остановилась. Идриса Халила грубо растолкали.

Их вели по коридорам с высокими потолками, украшенными лепниной. Несмотря на поздний час, здесь было довольно оживленно. Курьеры тащили огромные канцелярские книги в дерматиновых переплетах и подносы с кофейниками. Вдоль стен стояли какие–то люди, то ли просители, то ли тайные полицейские осведомители, мимо которых, стуча сапогами, конвоиры вели новых задержанных.

Коридоры разветвлялись и разветвлялись то вправо, то влево. Одни из них упирались в мраморные лестницы, устланные ковровыми дорожками, или просторные приемные, другие продолжали все так же хаотически делиться в некой всепоглощающей страсти к воспроизводству.

— Стоять!

Их завели в комнату, густо залитую электрическим светом, где они долго ждали, пока им оформляли сопроводительные бумаги. Старший делопроизводитель в сверкающем пенсне, словно бы вросшем в кончик мясистого носа, сидел за массивным столом и бдительно надзирал, как десяток канцеляристов, не спеша, заполняют документы и подшивают их в серые папки. Было тихо. В голландской печи горел огонь, желто–рыжие отсветы которого дрожали на вощеном паркете. Никто ни о чем не спрашивал, никто ничего не объяснял, никто даже не смотрел на них. Идрис Халил, заткнув ноздри платком, старался не хлюпать носом, чтобы ненароком не нарушить ритмичного скрипа перьев по бумаге.

Потом их опять повели по коридорам. Но это уже были какие–то совсем другие коридоры — безлюдные, холодные, с редкими фонарями на неоштукатуренных стенах. Скорее — туннели. Они внезапно обрывались темными пролетами, ведущими вниз, под землю, в жуткое царство Инкира и Минкира. Там, на летящих черных сводах лежала рыхлая плесень, и падающие капли воды отмеряли время неведомого мира вечных архетипов.

Пропуск под землю — бумаги, скрепленные печатями и множеством подписей.

У низкой двери им приказали остановиться и повернуться лицом к стене. Шаркая башмаками, из темноты появился бородатый тюремщик с огромной связкой ключей на поясе. Он тщательно обыскал их, велел снять шнурки, ремни и подтяжки, если таковые имеются, а затем завел в камеру и запер там.

Сидя на холодных нарах, они жгли спички, чудом сохранившиеся после обыска в кармане незнакомца.

— Не бойся! Скоро все кончится…

С тоскливым ужасом прислушиваясь к отчетливой возне крыс на каменном полу, Идрис Халил потрогал пальцами распухший нос.

— Откуда вы можете знать?

— Знаю!

Колеблющийся лепесток огня на кончике спички. Идрис Халил пытается разглядеть лицо незнакомца. Лепесток постепенно вытягивается, темнеет по краям, вянет и опять наступает темнота.

— Когда они отпустят меня — я все устрою. Если за тобой ничего серьезного нет — сегодня же будешь дома! Земляк…

— А вы тоже из Баку?…

Незнакомец не ответил.

— Я ничего не сделал, клянусь Аллахом! За что меня арестовали?

— Война!..

Сказано в Книге:

«В убытке — те, которые убили своих детей по глупости…»

В небе над Константинополем спрятаны два пути: один путь Соломенный — он все время ведет на Восток, другой Млечный — на Запад.

…город в короне из пылающих оранжевых листьев.

У подножья заснеженных гор (кажется, это Эрзрум), у дымных костров жмутся друг к другу солдаты. По безлюдным пустыням Трансиордании ползут санитарные поезда, набитые ранеными в бинтах, пропитанных кровью и гноем. В море жиреют рыбы, объедая лица погибших моряков.

А под землей — страдает душа Идриса Халила.

Дверь со скрежетом отворилась, и каменный мешок осветила мерцающая свеча.