Эдвард Куровский - Мурманская ночь

— И никак нельзя спастись? — спросил матрос.

Тут в зал вошла сестра Аня, и никто из нас не оставил это без внимания. Она была маленькая, держалась строго. Раздала термометры (хватило не всем) и вышла.

— Ну, так как же спастись от такой пиявки?

— Надо ходить в шапке, натянутой на уши, в рубахе с длинными рукавами и в рукавицах. И, конечно, в длинных штанах и в обуви.

— А летом?

— Точно так же.

Я сделал несколько шагов и почувствовал себя таким измученным, что тотчас же рухнул на скрипучую железную кровать. Почему я потерял столько крови? Откуда она вытекла? У меня была забинтована шея, а к животу прилеплен большой пластырь.

И вот пришёл день, когда доктор Кондратенко позволил мне понемногу ходить. Держась за влажную стенку, я вышел в коридор. Там оказалось уцелевшим только одно оконное стекло, но я всё равно ничего не увидел: была ночь, белизна снега не делала её светлее, а маяки были погашены.

Медсестра Клава спросила, нужна ли мне помощь. Я ответил, что ищу Аню и что живу на свете только благодаря её крови.

— А, да-да, — Клава кивнула и сказала, что Аня спит после ночного дежурства.

Забавно прозвучало это её «ночное дежурство», ведь и так всё время ночь, и ещё несколько месяцев будет ночь.

Я собирался сказать Ане, что теперь у нас одна и та же кровь. Нет, всё-таки лучше не будить её, иначе рассердится. Какое ей, в общем-то, дело то того, что у нас одна и та же кровь? Наверняка Аня уже не раз отдавала свою кровь. Может быть, она даже не помнит, кому.

Дверь в комнату медсестёр была приоткрыта. Я вошёл и чуть было не провалился в дыру, оставшуюся после бомбёжки. Бомба пробила и потолок. В комнате стояли две кровати, на одной из них кто-то лежал, прикрытый одеялом и фуфайкой. Судя по цвету волос, это была Аня.

— Ань, — шепнул я и коснулся её плеча.

— Не буди меня.

— Я пришёл поблагодарить тебя.

— Мм…

— Знаешь, у нас теперь одна и та же кровь.

— Я хочу спать.

На мне была матросская куртка, старая, разорванная на спине гимнастёрка без воротника и кальсоны с завязками внизу. Было темно, я стоял над Аней и не знал, что делать. Поцеловать её или лучше уйти? Я искал ладонью её лицо, она недовольно бормотала что-то, говорила, что я ей мешаю, губами я коснулся сухих её губ, но она не прореагировала, словно ничего не почувствовала.

«Смелость города берёт», — подумал я, но больше ничего не предпринял, хотя очень хотел. Забавно, но на море я был гораздо решительнее. В конце концов, что она мне сделает? Ну, поцарапает, закричит… Прибежит старшая сестра, вместе с Клавой они отправят меня в кровать, я провалюсь со стыда под землю. Будут смеяться надо мной раненые, скажут, что мне, мол, захотелось попробовать русскую девочку. Впрочем, нет, они так не скажут, они и сами молоды и тоже где-нибудь в Крыму или за Уралом оставили своих баб и часто говорят о девушках. Двое из них однажды даже намекнули, что им было хорошо с сестричкой Клавой, и вроде бы одного соблазнила старшая сестра, хотя она, кажется, живёт с доктором. Об Ане они говорили намёками — о том, что, дескать, у неё крепкий задок, — об остальном же умалчивали и только посмеивались втихомолку.

Тут вспомнилась мне русская пословица: «Думай, не думай — царём не будешь». Однако я всё равно, не знаю уж, почему, не решился залезть к ней под одеяло. Я вернулся к себе. Безногий старшина обозвал меня «героем». Чувствуя себя неловко, я стал объяснять, что у нас с ней ничего не было.

Где-то нужно было умыться. Проточной воды я не нашёл. Возле ведра стояла жестяная кружка, с её помощью умывались больные. Отказавшись от этого совершенно лишнего теперь ритуала, я улёгся.

Лёжа в кровати, я слушал рассказ мордвина. Оказывается, у них охотятся на медведя без огнестрельного оружия. Не всякий снаряд пробьет шкуру этого зверя. Конечно, неплохо бы иметь в данном случае карабин, но в нужное место попасть всё равно нелегко. Не удаётся убежать даже от раненого медведя. Поэтому они, когда отправляются зимой искать медвежью берлогу, берут с собой толстую палку из бука, заострённую с двух концов. Нужно разбудить медведя в берлоге, это не так-то просто. Зимой медведь спит крепко, а когда встанет, ищет того, кто помешал ему спать.

И вот стоит уральский мордвин или сибирский эвенк с буковой палкой в руке, в латаном кожухе и в меховой шапке, мороз крепок, но неизвестно, сколько градусов, потому что термометров нет, — и тут вылезает из берлоги свирепый мишка. Он стоит на всех своих четырёх, и перепуганный охотник ждёт, когда животное поднимется на задние лапы, чтобы правой передней дать в морду тому, кто его разбудил, — этот удар будет смертельным. Человек теперь уже сбежать не может, хотя у него со страху дрожат поджилки. И в ту минуту, когда медведь встаёт на задние лапы, сибиряк втыкает в снег конец шеста, а второй, более острый, подставляет медведю под горло, а сам убирает свою голову. Если медведю не удаётся достать человека лапой, животное теряет равновесие и всей тяжестью своего тела падает на передние лапы, и тогда подставленный шест из бука пронзает ему гортань насквозь. И охотник побеждает. Однако не всегда человек берёт верх.

— Веришь ли ты в любовь? — спросила меня Аня, идя по холодному коридору со шприцами в руках.

Ответить я не успел, она уже скрылась в комнате, куда с очередным караваном привезли раненых. Среди них не было поляка, только негр, двое арабов, португалец и китаец. Меня они не интересовали.

Какое-то время я размышлял над вопросом Ани, а потом, встретившись с ней снова (рядом никого не было), сказал, что не знаю, что такое любовь. Мой ответ ей не понравился. Что ж, я спал с негритянками, шлёпал по голым попкам азиаток, у меня есть девушка в Ирландии — ни одна из них не задавала мне подобных вопросов. Я платил африканкам за любовь, азиаткам дарил подарки, ирландка сама дарит мне презенты… но ведь Аню такое проявление чувств наверняка обидело бы. Да и что я мог дать ей здесь, в холодной комнате, голодный, накрытый рваным одеялом и старой тёмно-синей курткой?

Несколько дней мы с ней не виделись, не было повода. Держалась она со мной официально и никак не отвечала на заигрывания других раненых.

Казалось, фронт на Кольском полуострове совсем окоченел, хотя изредка доносился оттуда гул далёких взрывов, а когда бомбили город, дрожала под ногами земля. Из госпиталя уходили те, кто уже мог ходить, некоторые — например, нанаец — были без ног, и привозили к нам новеньких, причем не только моряков, но и солдат из-под Кандалакши. Наконец и я спросил врача, когда он выпишет меня, я чувствовал себя всё лучше и не хотел попусту занимать койку, меня тянуло в море.

Я требовал, чтобы меня отпустили на моё судно, приписанное к каравану РQ-7, хотя и не знал, вернулось ли оно из ремонтного дока Архангельска. Не знал я и о том, какова судьба моих товарищей.