Эдвард Куровский - Мурманская ночь

Я искал Аню, чтобы попрощаться с ней, но найти не мог. Клава и старшая сестра говорили, что она где-то рядом, но искать её не хотели.

…Я брёл по мягкому пушистому снегу. Мороз как будто бы отпустил, и вроде начало светать на пригорке за соснами. Я знал, что ещё несколько недель будет видно это зарево, а потом сменит его столь же долгое утро.

Почувствовав усталость, я остановился, чтобы отдохнуть, и тут услышал позади себя шаги. Ко мне бежала Аня — худенькая, в фуфайке и в заправленных в валенки ватных штанах.

— Ты уходишь не попрощавшись, — сказала она с упрёком, задыхаясь от долгого бега. Она остановилась, немного не добежав до меня.

Я подошел к ней, хотел обнять, она начала было сопротивляться, но когда я распахнул свою куртку, бросилась ко мне. Мы молчали, но это молчание было гораздо красноречивее многих слов. Лицо и волосы Ани пахли госпиталем. Обнимая её, я вдруг почувствовал, что она тоже прижимается ко мне и тянется своими сухими горячими губами к моему лицу. Мы целовались долго, мои руки гуляли по её телу и искали там интимные местечки, а она гладила меня своими ладонями.

Аня потянула меня в один из сожжённых деревянных домов, там снег был поглубже, чем на утоптанной дорожке, где мы стояли прежде.

— Покажи-ка мне свой Божий инструмент, — шепнула она, шаря рукой у меня в брюках.

— А ты… — я не знал, как это назвать, — свою колыбельку, — и расстегнул её ватные брюки, которые сразу же упали вниз, на валенки.

Я пытался сделать это стоя, но был слишком слаб, чтобы мне удался такой фокус. Мои ноги подгибались в коленях. Я положил её на снег. Наша близость длилась недолго. Мы проваливались всё глубже, под нами уже были доски этого сожжённого дома, вернее, того, что от него осталось, а она всё просила «ещё, ещё», и я делал всё, что было в моих силах, я уже ощущал коленями землю, но холода не чувствовал — только наслаждение, оглушительное и короткое.

Потом я поднялся, поставил на ноги Аню, вытер ладонями её влажные бедра, а она — моего «дружка».

— Оставь мне его, — сказала она.

Я ответил, что охотно оставлю, но при условии, что она никому его не отдаст, даже старшей сестре. Она пообещала, что с ним будет спать только она одна.

— Когда опять приплывёшь? — спросила Аня.

— Не знаю.

— Ты напишешь?

— У меня нет твоего адреса.

— Адрес? «Мурманск, госпиталь, Анна Попова». Все меня здесь знают.

— Мне нужно идти, — сказал я.

— Мне тоже, — она оглянулась на госпиталь. — Покажи мне ещё раз свой Божий инструмент.

— Ты хорошо его называешь.

Я не мог понять, что с ней происходит. Дрожащей рукой она ласкала меня и тихо риговаривала при этом:

— Дед сказал однажды моему отцу: «В Бога можешь не верить, но сотворил тебя мой Божий инструмент, ничто другое не смогло бы это сделать». А бабка на это ответила так: «Но вырос он в моем гнёздышке. Это оттуда вышел на свет наш замечательный сын».

Она показала мне это место. Было темно, и я как следует не разглядел, но уже гораздо легче вошёл туда своим «Божьим чудом». А потом Аня спросила, оставил ли я там свои «слёзки».

Я поцеловал её в завитые волоски и чуть пониже, а после этого закрыл это чудесное влажное местечко латаными ватными шароварами. И сам тоже оделся.

Мы выбрались наружу. Разрушенный гитлеровцами город был покрыт снегом. Здесь-то, возле развалин ресторана на улице Водоупорной, нас и задержал патруль НКВД, который двигался нам навстречу.

— Документы, — обратился один из них ко мне.

Я предъявил бумагу, а сам подумал, что эти люди могли нас видеть. На Аню они не обратили внимания.

— Следуйте за нами.

— Куда?

— Скоро узнаете.

Мне не позволили попрощаться с Аней, я просто махнул ей рукой. Аня смотрела нам вслед и видела, куда мы идём. Я-то думал, что меня ведут в военкомат, где предложат мне службу на другом судне, если мой «Пяст» ещё не вернулся из дока. Но ведь не упрекнут же они меня в том, что я был близок с Аней. Впрочем, как знать. Разное о них говорят.

Меня привели в деревянный барак с решётками на окнах. Я стряхнул снег с обуви. Стоявший в дверях солдат смотрел на меня так, словно хотел меня запомнить. За сбитым из неструганных досок и обожжённым с одного края столом сидел старший лейтенант средних лет. Позади него на облупившейся стене чуть криво висел испачканный чем-то портрет Сталина. Лейтенант был небрит. Его маленькие глазки настороженно смотрели на меня.

— Вот карандаш, напишите свою автобиографию.

— Вы умеете читать по-польски? — спросил я.

— Найдём, кому прочитать.

Я выглянул в окно и увидел потемневшие груды снега, едва приметные во мгле обгоревшие брёвна и смутные очертания судовых мачт в заливе. В этой тьме почудился мне родной мой городок Хыров, окружённый кольцом гор. С этих гор я съезжал на лыжах до самого крыльца школы. И ещё вспомнил я, как на кладбищенском холме играли мы в прятки.

— Пишите, — повторил лейтенант, пододвигая ко мне огонёк керосинки.

Потом солдат отвёл меня в камеру. Втолкнул и запер дверь. Я стоял посреди этого тёмного сарая и никак не мог понять, что произошло. Я думал, что всё дело тут в Ане, но потом вспомнил, что это, кажется, лейтенанта вовсе не интересовало. Я потребовал свидания с капитаном своего корабля. Охранник, посоветовавшись с кем-то, сообщил мне, что капитана в Мурманске нет. Судя по всему, он не врал, иначе кто-нибудь из наших непременно навестил бы меня в госпитале. Я стал стучать в дверь, приготовившись двинуть в морду солдату, который втолкнул меня сюда. Возможные последствия этого шага меня не пугали. Но охранник стоял далеко от меня. Я потребовал встречи с комендантом города.

— Не стучи, — услыхал я хриплый голос. — Это не поможет.

Возле стены, на нарах, что-то зашевелилось. Я не знал, что здесь есть кто-то ещё кроме меня.

— А что украл ты?

— Украл? — удивился я. — Ничего.

— А вот я — консервы. Всего одну банку. Мы разгружали польское судно из британского каравана.

— Как оно называлось? Может быть, «Пяст»?

— Так точно.

— Я с этого судна.

— Вот так встреча! Эх, свидеться бы нам где-нибудь в пивнухе. Ты привёз такие хорошие консервы, а я уже не помню, когда ел вдоволь. Съем, думаю, только половину, а остальное отошлю жене и детям, их эвакуировали в Сибирь. Там тоже голодно, а я уже столько месяцев здесь.

Он шлёпнул себя по животу.

— Съем, думаю, половину, а остальное вышлю. Но как это сделать? Охранник нащупал у меня банку, и — вот, тюрьма. У других не нашёл, а у меня нащупал. Теперь за это — три года. А в Ленинграде за кражу ложки сахара — смертная казнь. Приговор приводится в исполнение немедленно. А мне — три года. А через три года мне не позволят бороться с захватчиками. А ты… что украл ты?

— Ничего. Мы привезли на польском корабле консервы и боеприпасы.