Павел Мухортов - Всякая всячина. Маленькие истории, возвращающие нас в детство

А сейчас, быстро подавив слабое сопротивление не оправившегося от болезни Лехи, повалив на спину так, что слетела на грязный тротуар фуражка, бил руками, ногами, и бил неистово, но почему то казалось, что этому беззащитному и страшному человеку его удары неощутимы, и Яковлев с медово–бледным лицом, плача от собственного бессилия, еще сильнее пинал ногами лежащего.

Чьи–то руки до обидного несправедливо тянули его от Лехи, но Володька, поспешно, грубо отпихиваясь, вырывался и снова наносил мстительные удары по ненавистному человеку, который был жалостливым ничтожеством, скромной подлостью с опустошенными глазами и принес столько бед, что простить его было бы неразумно. Потом, словно очнувшись от набросившегося дурмана мести, заглянув в неподвижные зрачки безмолвного, распростертого на тротуаре избитого Лехи, как от чего–то преувеличенно страшного, животно–злобного, стремительно, не оглядываясь, Яковлев побежал; он бежал, не зная куда, мимо родного дома, мимо школы; мысль, что Леха умрет, обжигала, и холодок страха колол его существо; задыхаясь, он продолжал бежать с горькой безнадежностью спасения, очищения, от того, что вдруг совершил, пока весенний, промочивший его до нитки до колоты зубов, до дрожи тела дождь и свежий, напоенный ароматом от орошенных каплями влаги кистей сирени воздух с запахом распустившихся клейких листьев тополей не привели его в чувство, и тогда, обессилев, Яковлев упал на скамейку и лежал, облегченно закрыв глаза.

Потом поникший, опершись плечом о поручни, он ехал в скрипящем, душном трамвае у передних дверей, а в затылок как будто тыкали чьи–то пристальные взгляды, и, не выдержав, Яковлев повернулся, глянул туда, в конец вагона, где стояли трое с короткими прическами. И присмотревшись, увидев на шеях цепочки, в дудочку штаны, руки в татуировках, а главное, у одного из них блестящие по–волчьи глаза («Старый знакомый»), все понял, и вихрем пронеслось в мозгу: «Драки не избежать». А те двое в отличие от шатающегося наркомана напоминали жирных, откормленных свиней, и «кликуха», услышанная из их уст, соответствовала.

— Слышь, Мамонт! Видел какой взгляд этот чувак кинул на тебя? Эй ,ты! Иди сюда, ну, ну!

Володька сорвался:

— Не понукай, не запряг!

Пассажиры испуганно зароптали, а троица беспричинно заржала.

На остановке Володька вышел, троица, как привязанная, — за ним.

— Эй, земляк, тормози!

«Надо их укротить, укротить морально, как учился у Лехи взять на испуг», — подумал Володька и обернулся.

— Ты нас не знаешь, землячок, и никогда не узнаешь. А знаешь за что мы тебя будем бить?

— За что? — подобного оборота Яковлев не ожидал, спросил машинально.

— За Лешу, кореша нашего. За что ты его так расписал?

— Не важно!

Трое надменно надвигались.

— Я знаю, из–за бабы, — заявил «Мамонт». — Знай, она была моей. Леха отдал ее мне — карточный долг, есть долг чести. Так что, может и со мной разберешься?..

Наглый смех вывел Володьку из себя, в голове загудело, кровь, видимо, вспенилась в жилах, он вырвал у женщины, обрабатывающей полисадник, грабли и замахнулся. Ребята шарахнулись сторону, отступили. Володька пришел в себя, с колотящимся сердцем отдал испуганной женщине грабли и зашагал домой, словно не слыша за спиной приближающихся тяжелых шагов. Бить сзади не будут, он рассчитывал повернуться через левое плечо и когда помимо воли все–таки повел головой направо, поддавшись силе рывка, не успел даже закрыть глаза, как это бывает от неожиданности, потому что огромной силы удар по лицу затмил свет, свалил с ног. Второй удар пришелся по шее: перехватило дыхание, ссохло в горле, и он почувствовал, что его тащат; ветви кустов хлестали по разбитому с рассеченными губами лицу, корябали до крови кожу; и когда Яковлев открыл глаза и увидел улыбающиеся наглые рожи, понял — они в школьном саду.

Собрав все силы, Володька поднялся.

— Ну что, еще живой?

Последовал удар в живот, Володька согнулся со стоном. Еще раз напряг все силы, выпрямился, принял устойчивое положение и почувствовал, как усилиями воли все, что есть в нем, ручьем, ощутимо стекает в кулак. Удар Яковлева был неожидан. «Мамонт» так и не встал больше ни разу, сколько длилась последующая карусель. Володька ничего не понимал, ничего не видел, только чувствовал глухие удары своих рук и ног обо что–то живое и такие же удары ощущал на своем теле. И вдруг все оборвалось, все поплыло: и зверские перекореженные лица, и двое медленно отходящих, как будто затекающих кровью, потных парней, и теряющие зверство глаза, и испуг, приходящий взамен злобы. Колючая боль вместе с дрожью пробежала по коже, рука Володьки потянулась к животу, наткнулась на что–то влажное, теплое и липкое, поднес руку к глазам — кровь, и снова все поплыло, рассыпалось, закривлялось безобразно, закружились деревья, взметнулась стеной земля. Он лежал, в изумрудной густой траве, окрапленной кровью, утопало его лицо.

… Размежив слипающиеся как будто усталые веки, он … обвел угадывающим взглядом комнату, в которую попал, мутно увидел белые и пустые стены палаты, спинки больничных коек, блестящие никелем, пугающие белизной простыни, бинты на теле, искрящуюся под косыми лучами врывающегося в распахнутое окно гранатового солнца банку, и пластмассовую трубку капельницы, отходящую от нее, затем — колыхающиеся лица, шевеление губ, леек слезинок в родных глазах. «Мама? Как ты здесь? А почему я тут, лежу? — спрашивал он и морщил лоб, пытаясь вспомнить последний тот день. Яковлеву казалось, что это не он, в данный момент в тиши белизны под капельницей перебинтованный распластался на чужой, не домашней постели другой человек, но, попробовав шевельнуться, застонал, задышал глубоко — крепкий запах спирта, валерианки и еще чего–то ударил в нос, и знобящее чувство тоски, затерянности в сумрачном микромире палаты охватило его, а за окном, качаясь, шумели тополя. Мысль о том, что вынужденное пребывание на койке без связи с внешним миром, без Общения с друзьями затянется, и что из–за ножевой раны возникнут Осложнения, угнетала.

Однако, к счастью, вопреки всем предположениям молодой здоровый организм Володьки выстоял, шрам зажил, и дело пошло на поправку.

Однажды его посетил следователь, спрашивал дотошно, разбирался (так получилось, что свидетелей, кроме самого Яковлева, не оказалось, какой–либо зацепки, разумеется, тоже), но Володька неизменно уклонялся от вопросов: либо отмалчивался, либо просил оставить его «конфликт», и как ни пытались что–либо выяснить у него — все было безрезультатно.

Иногда ночью, лежа с открытыми глазами, Яковлев ….. спрашивал себя, почему решился не помогать следствию, почему не назвал тех, с кем дрался тогда в саду и почему замкнул цепь расследования на себе, напряженно думал, искал ответы, отвергал, но в конце концов понял, что удержало его, что не позволило раскрыть истину. Если бы на допросах всплыло имя Оксаны или в ее адрес прозвучал хотя бы самый тонкий намек, то ею, несомненно, заинтересовались бы, а допустить такое Володька не мог. И еще он думал, что Оксана, не ведая об их ссоре, пожалуй, никогда не простит его связи с Лехой — виновником позора, и тогда становилось невыносимо тягости скучно, уныло, и, испытывая эти болезненные приступы тоски, Володька мечтал лишь об одном — скорее извиниться перед девушкой выслушав какие угодно уколы.