Валерий Митрохин - Афорист

— Я? — переспросил и просветлел взглядом Ли. — Я её муж. — И прижался к груди Луи.

— Я муж её, — ответил Ал и обнял Лую.

— Это мои детки, — внятно, словно в бреду, произнесла Луя и стала совать грудь то тому, то другому.

— Ал! Ли! Луя! — сказали они один за другим. А все подумали, что они молятся.

— Наши сердца бились пульс в пульс. Это давало необыкновенные ощущения. Два сердца сливались в одно. Два тела — в одно. Две души — в одну. С душ и начиналось это слияние. Если этого нет между двумя, сердца никогда не пойдут в одном ритме, значит, двое никогда не будут счастливы. Значит, что бы они и как бы ни говорили друг другу о любви, любви меж ними нет. А только страх одиночества и ужас тоски.

Теловоды заполонили Цикадию. Их становилось всё больше. Порой казалось, что каждый второй здесь окаянец.

— А ты посмотри на небо, оно полно ими.

— Полно чего?

— Звёзд, чего же ещё!

— Всё, мне пора чистить рыбу, — сказал Теря, и засеменил к лодке, из которой, отставив острый зад в белых холщовых штанах, старательно покряхтывая, принялся выбирать свой небогатый улов.

Пиза:

По сути дела, нам всем пора чистить рыбу. Подбивать бабки. Мести двор, мыть окна. Белить стены. Большой праздник на носу. Огромный, можно сказать.

— Ну, что ты, Чемпион, всё подбитыми крылами плещешь! Повремени, пускай срастутся.

— Стал я, старый, задумываться очень. Воспарять думками высоко. Аж голова кружится и сердце заходится.

— Вижу, слыхал. Но этак и сам загреметь можешь с большой высоты.

— Почему это одни при власти и при деньгах, а другие голодные и никому не нужные? Или почему одних сажают за килограмм винограда, а другие миллионы прикарманивают и ничего? Постепенно мои мысли стали густеть, кристаллизоваться что ли. И стал я смотреть на жизнь сквозь эти кристаллы. И делать краткие выводы, как Пиза.

— Ясно, — вздохнул старик, — Только вот беда, ни твои, ни Пизия краткие высказывания бедный дед Терентий не догоняет. Вот есть у него по подсолнуху высказывание. А я думаю, зачем же бегать ему по подсолнечному полю! Его, сеяли, пололи, обрабатывали, а ты бежишь и топчешь труды людские.

— Это, дед, метафора такая. Это даже не подсолнухи, а люди. Я в той жизни, ну еще до катавасии, всё время с такими сталкивался. Сам не знаю, почему у меня с ними не ладилось. Видать, я им не подходил, не нравился чем–то. Очень тесно такие люди стоят. И когда хочешь сквозь них продраться, то они тебя бьют кулаками, ногами и даже головой.

— Пятый угол, значит, делают.

— Вот–вот. Правильно, когда меня так–то вот валтузили ни за что, ни про что, я всё время детство вспоминал. Когда от тебя с баштана приходилось удирать. Сквозь подсолнечник. Листья царапаются, дерут по шкуре. Табачищем воняет. А головки этих самых подсолнухов — по морде. По морде твоей ездят.

Ирэн:

— Только не дари мне гиацинтов. У меня от них болит башка.

Забавное созвучие:

У божка не болит башка.

Состояние

Жадность, с которой он проглотил какую–то еду, вызвала у него спазм отвращения к самому себе. Потом, ужасаясь таким в себе противоречием, все тщился вспомнить, что это было: кусок жареной рыбы или холодная говяжья котлета. Еще больше изумлялся степени отрешенности, в которой пребывал в последнее время. Последнее время — это сколько? Месяц, год, вечность?

Опыт

Хочешь командовать — загрузи партнера максимально, чтобы ему некогда было соображать, анализировать, решать: кто прав, кто виноват.

Психома

Страшно, когда люди выходят друг против друга в рукопашную. Вышли — прозвучали взаимные обвинения и проклятья, пролилась кровь… Побились, высказались и разбежались удовлетворенные — одни победой, другие поражением. Пусть ненадолго, пусть не навсегда, итогом такой войны является мир и, самое главное, память о войне.

Хуже всего, когда ярость остается в сердце. Нереализованная, от безысходности своей она перерождается в ненависть.

Воспринятая с молчаливого согласия сердца и разума, она становится частью души. Загнанная на ментальный уровень, она передается из поколения в поколение и называется ксенофобией.

И тогда я увидел другого Ангела, спускающегося с небес. Над головой его, одетого в облака, стояла радуга. Лицо его сияло, как солнце. А ноги были подобны столпам огненным. В руке его был пространный свиток. И поставил он свою правую ногу на море. А левую на сушу и вскричал, аки рыкающий лев. А голосу сему вторили семь громов. И как только зазвучали семь громов, я хотел было, как делал до этого, продолжить запись свою обо всём, что тут увидел и услышал. Но голосом с неба был остановлен: «Сохрани в тайне, что говорят семь громов, не записывай этого!»

— А ты не скажешь, что там говорилось.

— Не скажу, потому что не знаю.

— Но ведь ты там был.

— Не я там был, а тот, кто говорит, что он — это я. Он знает. Но видишь, не говорит. И не скажет.

— А если мы потребуем?

— Нет, господин следователь! Тут наши с вами требования ничего не значат. Не скажет, потому что не имеет права или повеления свыше.

— У него что, подписка о неразглашении?

— Он только писатель.

— Быть может, есть черновики? Где он жил, писал всё это?

— На острове Патмос, где отбывал каторгу за веру Христову. А было это две тысячи лет назад.

— А если…

— Не тщитесь, господин следователь.

— Но я ведь должен довести, дойти до логического конца.

— Куда уж дальше? Вот он, конец.

…Конец уж наступил. Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Хотя стоп! Не то, не то, не то! Хотел сказать другое.

Мне жаль вас, добрый человек, ибо вы не знаете края и меры, и предела, начнёте докапываться до так называемой истины, а она–то вас и убьёт. Вы его убьёте, а она вас. Вы сейчас, а она — потом. Поэтому я возьму на себя ещё один грех. В большой семье детей не считают.

— Ну, ну! Говори же! Я же вижу, что и ты не лыком шит.

— Шит. Я шит, да не гожусь на щит. У меня есть на этот счёт версия.

— Только–то?

— Достоверно знать не дано. Могу только догадку строить.

— Ну и что ты там соорудил?

— Так вот, дорогая душа, семь громов во след за тем Ангелом в ауре объявили, как мне кажется, очень важную для человечества вещь. Мол, какие бы муки и казни ни претерпели грешники, Господь милостив. Всех грешников тех простит и заберёт к себе в Царство Божье. Как бы, мол, там ни было, мы же все чада Его. Одни умнее, другие глупее. Одни волевые, другие алкаши, как я. Есть и убийцы и, воры и сутенёры. Но всё ж они люди. И Создатель — Отец — их любит. Такая вот версия!

— Твои бы слова до Бога!

— Вот все вы апеллируете к Богу. Всё в Его руце, не так ли? Тогда почему не вернёт Он мне Таму?

— Ты согрешил смертно.

— Я согрешил с горя, в отместку. Но зачем Он позволил, чтобы убили Таму?