Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца

«Нет», — ответил я.

«Маркарян должен приехать», — сказала она.

«А кто это?»

«Ну, как! Энтомолог», — с оттенком раздражения ответила она.

Из энтомологов я знал только Набокова.

«А Набоков приедет?» — спрашиваю.

«Какой Набоков?»

«Владимир Владимирович».

«Тоже энтомолог?»

«Ну, да…»

«Так вы по приглашению?»

«Я?.. Ну, отчасти», — ответил, вспомнив, что на плакате была надпись «Посетите».

«Что же вы не сказали сразу, проходите». Она отперла дверь и повела меня по залу, давая краткие комментарии.

«Откуда вы так хорошо разбираетесь в бабочках?» — спросил я.

«Да ну, что вы», — отвечает, и я понял, что она принимает меня за специалиста, делающего ей комплимент. Мы обошли по периметру весь зал, и я восхищался про себя ее попкой в узкой черной юбке и точеными ножками.

«Вы давно здесь работаете?»

«Я здесь не работаю».

Интересно, думаю.

«Меня мама попросила помочь. У них кассир сегодня не вышла».

«Ваша мама директор музея?»

«У-гу», — кивнула она.

Тут на вахте зазвонил телефон, и она побежала через зал, стуча каблучками. «Извините».

А я переходил, не спеша, от стенда к стенду, и когда глаз устал радостно изумляться, сначала смутно и в отдалении возникли некоторые несвязные мысли об Аристотеле, Флоренском, Розанове. Проговорив их про себя, я остановился посреди зала в некоем подобии гоголевского ужаса.

Ну, что такое энтелехия, на самом деле не знает, положим, никто. Душа есть энтелехия тела, по Аристотелю. «Бабочка есть энтелехия гусеницы», — сказал Флоренский. Душа то есть.

Сотни распростертых вокруг меня в люминесцентной подсветке мертвых душ. Пусть это только гусеницы. Но разве сам я не есть всего лишь червь?!

Чудовищная постапокалиптическая картина.

Брел по улице под впечатлением. Вот вы говорите, жизнь проходит зря, не так как хотелось… Посмотрите вокруг. Вот на этот пустырь, на гаражи за ним, на этот старый дом за дорогой. Подумайте, сколько женщин в этом доме жили и берегли для редких праздников лаковые туфельки, выходное платье и банку майонеза. Кипятили бигуди, делали прическу, красили ногти лаком с блестками. И чем кончались эти праздники? Скандалом упившегося мужа, грязной посудой в раковине, тусклым утром понедельника.

А мужья, которым хуже, чем с похмелья на работу, не хотелось с работы возвращаться домой. Видеть и слышать в сотый раз одно и то же. Так не хотелось, что после смены невозможно было не выпить с друзьями, несмотря уже на возраст, гипертонию, ишемию и все такое прочее. Я уже не говорю про революцию, коллективизацию, войну, ГУЛАГ и так далее.

Да побойтесь Бога, Россия такое место, где мечтать как–то даже неприлично. И при этом такое место, где мечта осталась единственным. Отчего пьют водку? От бессознательной потребности чуда. Вы взгляните на этот пейзаж. На него ведь нельзя смотреть без расчета на то, что какое–то чудо все это переменит. Весна, голые косогоры, отвалы неперетлевшего за зиму мусора, красные от ржавчины сварные гаражи — символы ущербного благополучия; безликие, дамбами врытые в землю дома, какие–то тросы, кабели, протянутые с крыши на крышу. На одном, влажно блестя, шевелится под ветром спутанная магнитофонная лента, напоминая водоросль. И кажется, будто весь этот город только что поднялся из–под воды после какой–нибудь катастрофы. Но это было бы уже романтикой, красиво , потому что на самом деле все проще и по–простому гаже. Вроде грязной миски после обеда, в которой плавает окурок.

А потом, когда здешняя юдоль для тебя заканчивается в коконе гроба, ты выпархиваешь из него на краткий миг туда, где ждет тебя булавка Энтомолога?

Тут я вовремя вспомнил, что если я и червь, то все–таки лишь метафорически, т. е. не вполне. И если бабочка наделена душой, то душой смертной, и в таком случае, душа ли это вообще? Здесь рассуждения Розанова слишком зыбки. Ну, а мне обещано бессмертие в обе стороны. Спасенной души и погубленной. Рай или ад. И очередная возможность к ее погублению не заставила себя ждать. Стоило только оглядеться в автобусе, на котором я возвращался.

У него было замечательное лицо. Людей с такими лицами можно расстреливать без суда. И предпочтительно делать это до того, как они совершат свои преступления. Наигранный жиганский прищур противно красивых глаз. Нечистый уличный загар. И эта не сходящая с лица полуулыбка, мерзее которой и выдумать нельзя.

Последняя, «ослепительная» модель генетического плебея, плод многолетней селекции, щедро начиненный криминальными генами, столь же законченный во всех своих углах и линиях, как новейшая «Феррари» в льдистой подсветке автосалона. А рядом чуть приглушенный, но из той же серии тип с похмельно припухшим и от этого как бы добрым лицом. Они сели на заднем сиденье по обе стороны совсем юной девчушки с нежным, невинно хорошеньким личиком, и ей некуда даже отвернуться, так что она смотрит прямо вперед, слушая и напряженно улыбаясь, желая одновременно и сойти, и доехать все–таки до своей остановки, и опасаясь, что они выйдут вместе с ней, и — о, ужас! — чуточку, краешком, но млея от этого скотского внимания. И теперь скажите, что на месте родителей этой девочки вы не рыдали бы от праведного восторга, если бы я на ваших глазах высадил из револьвера мозги этим ублюдкам!

Или, как люди гуманные, вы предпочитаете, чтобы я это сделал после того, как они изнасилуют ее в ближайшем подъезде?

Саша открыл мне в пальто, надетом поверх мятой футболки, и белых джинсах с дырками на коленях. В зубах у него был затушенный бычок, небритая физиономия сияла. Он браво приложил руку к козырьку воображаемой фуражки: «Светит незнакомая звезда. Снова мы оторваны от дома…» — пропел на удивление чистым и сильным голосом. «Проходи, проходи, проходи… кофейку?» В комнате, совмещавшей гостиную и кухню, был привычный беспорядок, и ему пришлось потратить минут пять, прежде чем он отыскал кружку, чайник и (на полу под столом) пакетик «Nescafe». Но это был настоящий танец. Набирая воду, шаря по ящикам, нагибаясь и выпрямляясь, он не расставался с пахмутовским шлягером: «Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, // Чтоб порой от жизни по–лу–чать…» Подавшись бедрами вперед, он сделал несколько поступательных движений. В завершение, переплюнув самого Паганини, умудрился воспроизвести на детском (в десять клавиш) электрическом пианино заключительную мелодию, живо вызвав в памяти саму Пахмутову за синтезатором «Yamaha».

Электрический чайник щелкнул. Кофе готов.

В последний момент, когда я передавал ему деньги, мне стало так очевидно, что ничего у него не выйдет с этой его затеей, и я попросту спускаю свои кровные в унитаз, что я едва не отдернул руку и отвел глаза в сторону…