Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца

Трудно было поверить, что это мать пятнадцатилетнего оболтуса, с которым предстоит заниматься. По прохладно сверкающему полу мы прошли в детскую. Комната выглядела уныло, как это всегда бывает, когда дети выходят из нежного возраста, и все эти старые игрушки, наклейки из мультиков и ковер, изображающий улицы некого кукольного городка, смотрятся так нелепо. Долговязый пацан в красной футболке поднялся из вертящегося кресла и проскрипел ломающимся голосом без тени энтузиазма: здравствуйте.

«Я уже занимался с репетитором», — сообщил мальчик.

«Прекрасно. И что случилось потом?» «Потом перестали. Ну, она уехала из города». «Из–за вас?» Он засмеялся: «Не-е».

Я понял, что психологический контакт налажен.

На мое счастье, знания его не шли дальше Future Indefinite [3] будущее неопределенное время (англ.) , а лексический запас был на уровне пятого класса. За два часа мы прошли три новых времени, связали их единой таблицей с теми, что он помнил, и закрепили грамматическими примерами. Напоследок я заставил его немного почитать из учебника. Это было чудовищно, и все в сумме меня очень ободрило. Жилу можно было разрабатывать.

На обратном пути я уже подсчитывал, сколько это получится в неделю, в месяц, в год… Лился золотой дождь, и, как феи, порхали мисс–июль в комбинациях. Остановился я только потому, что дальше уже не мог считать без калькулятора.

Распогодилось, и вечер обещал быть по–летнему длинным. Мне захотелось пройти оставшуюся пару остановок пешком.

Если двигаться по главной улице с востока на запад, к историческому центру города, что в какой–то мере сродно движению в прошлое, и напротив сквера, где на постаменте царского адмирала стоит, сжимая кулак, незадачливый прапорщик, так и не успевший вытянуть этот кулак вперед и положить наперекрест правой левую руку, дабы явить этим пластический парафраз серпа и молота — эмблемы, из–за которой, согласно легенде, он вылетел в трубу в самом прямом смысле… Так вот, если здесь свернуть направо, вверх, пройти мимо высокой арки, за которой ранняя звезда щекочет фиолетовое нёбо сумерек, и остановиться перед зданием Института Искусств, очень легко унестись в прошлое и оказаться в аудитории, где мой отец ведет занятие, а я расставляю солдатиков на широком, как койка, волнистом от слоев краски подоконнике, покрытом сеткой хиромантических трещин. В одну из них, самую глубокую, вдавлен кем–то окурок.

Я не понимаю, но мне приятно слушать, что говорит студентам отец, и поэтому мне кажется, что я все понимаю. Видимо, мне нравится, как он говорит. Я смотрю на студентов, вижу, что им тоже нравится, и за это студенты нравятся мне.

«Не увлекайтесь гримом, грим — это детская болезнь актеров». Эту фразу я запомнил потому, что, коротая время в гримуборной матери, часто ковырял шпилькой краски в ее гримировальном наборе. К тому же недавно я переболел желтухой. Словосочетание «детская болезнь» тревожит меня воспоминанием о бараке инфекционной больницы на мысе Эгершельд.

Первые, в кого я влюблялся в свои пять–шесть лет, были актрисы местного драмтеатра или студентки отца. Благодаря череде этих детских влюбленностей, я сохранил в памяти эволюцию дамской моды на рубеже семидесятых и несколько имен, за которыми едва розовеют образы их носительниц.

Отец тоже увлекался. Вернее будет сказать — им увлекались. А он не всегда находил в себе силы этому противостоять. Семейные предания включают несколько забавных апокрифов на эту тему.

Моя мама — женщина, чьей красотой восхищались даже завистливые подруги, — была достаточно закалена опытом супружества с моим отцом, который начался с того, что отец не явился на бракосочетание. (Такой, понимаешь, фальстарт.) Она смотрела на его увлечения юмористически. Юмор дался ей не сразу. Думаю, он был последней ступенькой после удивления, обиды, боли и, может быть, отчаянья. Но внучка украинского кузнеца, племянница повешенного партизана, дочь красного командира, разрядившего в энкеведешников магазин винтовки и ушедшего за линию фронта, была не из тех женщин, которые лезут в петлю по пустякам.

Они познакомились в Харькове. Мамин брат Владимир продал аккордеон, чтобы сестренка могла попытать счастья и «выучиться на артистку».

Отец к тому времени уже преподавал. Он успел пройти «школу жизни». Призывная комиссия забраковала его в 1942 и отправила в так называемую «трудармию» на металлургический завод. Попади этот юноша, сын известного украинского драматурга и красавицы шведско–немецкого происхождения, на фронт, меня бы, скорей всего, не было.

В Харькове у них была просторная трехкомнатная квартира рядом с центральным парком и ипподромом. Мой дед получал гонорары за пьесы, а бабушка, Маргарита Фридриховна, — какие–то загадочные проценты с капитала далеких предков из небольшого банка в Шотландии. Они держали домработницу, могли позволить себе покупки в «Торгсине» и поездки на курорт в Евпаторию. Мой отец в детстве часто болел и читал книжки Жюля Верна.

Дедушке Якову повезло. У него был членский билет Союза писателей за номером 167, подписанный Горьким. В украинских творческих союзах он не состоял. Поэтому его не успели расстрелять по популярному в то время на Украине обвинению в национализме. Он умер своей смертью в сороковом году. Уволенный с работы (позволил себе политически невыдержанное замечание), потерявший друзей, куривший ночи напролет в своем кабинете, он подорвал здоровье ожиданием ареста. На похоронах один из его товарищей сделал нелепую, но пророческую оговорку. Вместо того, чтобы заключить надгробное слово фразой: «Мир праху его», он от волнения сказал: «Прах миру его».

Последние годы дед работал над капитальным трудом по теории драмы. В суматохе эвакуации к моему отцу подошел на перроне человек, представился знакомым матери и предложил помочь с погрузкой. Доверчивый юноша отдал незнакомцу самый большой чемодан. В этом чемодане и была рукопись.

От Харькова до Пензы они ехали двенадцать дней. В Пензе, ожидая пересадки, спали под дождем на привокзальной площади. До города Чкалов тащились еще восемнадцать дней, уже в теплушке. На станции Кинель мой отец впервые в жизни увидел верблюдов не в зоопарке. Возможно, он улыбнулся, вспомнив книжки Жюля Верна.

В Чкалове они задержались ненадолго. За «принадлежность к немецкой нации» их сослали в окончательную глухомань — село Домбаровку. Напрасно бабушка писала Фадееву, Молотову, Калинину. Хорошо, хоть Сталину не написала.

Обменивая фамильные драгоценности на тошнотворное мясо сусликов, они дожили до весны, похоронив в простыне (досок было не достать) мою прабабку Франциску Карловну Цумт. Весной отец получил повестку и пошел по степи за двадцать километров в военкомат. Я часто пытался представить себе этот эпизод. Восемнадцатилетний парень, очкарик, один одинешенек (других призывников в Домбаровке не нашлось) идет по степи на войну. «Что ты чувствовал?» — спросил я его однажды. «Счастье, — ответил он. — Степь была красивая. И из проклятой Домбаровки я мечтал вырваться, все равно куда».