Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца

На экзамен по истории русского языка я ехал, зная четыре строчки из Симеона Полоцкого и фразу «дондеже обрящу». Накануне мы легли — не помню во сколько, и теперь был уже полдень. Решено было взять такси, как только мы закончим партию в покер. Только денег не хватало. Тогда Алик предложил сдать не только наши бутылки, но и из соседней комнаты. Напротив пункта стеклоприема мы купили две 0,5 яблочного. Моя получокнутая подружка в вечернем платье на голое тело поехала с нами, глуша в такси наш перегар тяжелым ароматом лака для волос, которым она напшикала свою цыганскую гриву. По дороге от улицы Герцена до Тверского бульвара мы добили первую 0,5. В зеркальце мелькало бесстрастное лицо водителя.

Я сразу вошел и попросился отвечать без подготовки — нужно было успеть до обеденного перерыва за почтовым переводом. Экзаменатор кивнул благожелательно. «Вы знаете, мне тут пришло в голову, — сказал я, — что история любого языка — это, в сущности, история национального сознания. Возьмем хотя бы пустяк. Какой–нибудь духобор или нестяжатель, произнося, ну положим, «дондеже обрящу», вступал в совершенно иные отношения с реальностью, чем я или вы, произнося «пока не получу». В нашем «не», на мой взгляд, уже заложен момент отрицания действительности, своего рода — экзистенциальный тупик. Кстати примечательно, что в русском языке, в отличие от романской группы, действует еще и правило двойного отрицания: Я никогда не…» Я знал, что экзамен это лотерея, кураж, плюс проникновенная симуляция личного интереса к предмету. Глядя в окно, я видел как в скверике на лавочке моя получокнутая подружка и однокурсники допивают вторую 0,5.

Последний в жизни — выпускной госэкзамен по специальности, уже в аспирантуре — меня вообще нимало не беспокоил. Единственно, мой научный руководитель попросила меня не подвести её и сдать на пять. У нее был своего рода пунктик насчет того, что ее аспиранты должны сдавать на отлично. «Хорошо», — кивнул я и решил, что накануне лягу пораньше. Проснувшись, я не мог понять, где я. Моложавая шатенка в комбинации с кукольным личиком несколько истаскавшейся Барби и грудью того же размера спросила: «Кофе будешь?». — «О Боги!» — простонал я, сел на кровати и сделал несколько глотков настойки из бутылки на полу. «Который час?» — «Ты вчера танцевал Хава Нагилу, помнишь?»

В белой рубашке, надушенный как дешевая проститутка, с таблетками «Ментос» за каждой щекой, я измотал комиссию подробнейшим часовым ответом только на первый вопрос билета. Я выполнил обещание. Им просто некуда было деться.

Можно сказать, что я любил экзамены.

Урок прошел легко, так что даже разочаровал меня. Знания клиента были на слабую школьную троечку. Но очень приятный парень. Такого даже как–то нехорошо называть «клиент». Образованный, воспитанный, приятной внешности, с чувством юмора. Просторная квартира, красивая жена, очаровательная дочка пяти лет. И обращение между супругами такое… нежное, даже в мелочах. До неправдоподобия гармоничный дом. Мы занимались в детской, и я смотрел на рисунок в секретере, изображающий голубоглазого папу с букетом цветов.

Выйдя, я сосчитал деньги и подумал, что смогу купить себе часы. Я стоял во дворе панельного дома, смотрел, как идет с базара тетка с сумками. О, тщета мира! Ну какие часы!? Что я вообще могу купить? Всего золота на свете не хватит, чтобы отгородиться от этой тоски. Скажите на милость! Что я буду делать с этими часами? Ну, вот что (!), что именно, кроме времени уроков, я буду наблюдать по ним?

В принципе, я привык к приступам такого нелепого столбняка, как вообще ко всяким нелепостям. Это слово — «нелепость» — можно было бы начертать на гербе, имейся он у меня.

Мне было шесть лет, когда я заболел желтухой, и меня отвезли в одноэтажный барак детского инфекционного отделения на мысе Эгершельд. Родители навещали меня каждый день по очереди. Режим соблюдался строго, и общаться с ними я мог только через окно. Передачи приносила медсестра.

Отцу в то время было уже за сорок. Мальчики в палате спрашивали: «Это к тебе дедушка приходил?» Я ответил, что папа, и они стали смеяться. Каждый раз, когда приходил отец, я боялся, что они начнут смеяться при нем. Поэтому торопил его, просил не задерживаться. Он был в недоумении и расстраивался, пока я не сказал ему, что где–то рядом ходит медведь. Пацаны в палате действительно выдумали ради интереса такую страшилку. Папа был растроган моей заботой и потом много раз вспоминал об этом с нежностью, а я чувствовал себя неловко. Настоящей причины он так и не узнал.

Болезнь, зима, злые мальчишки. Единственно светлое — приход отца, а я ему — уходи поскорее… Нелепость!

Мне было двадцать лет. Я слушал панк–рок, арт–рок, джаз–рок, психоделик–рок… Я был нонконформистом, концептуалистом и вообще всем тем, чем только мог себя вообразить провинциальный юноша в начале восьмидесятых. Мой скромный заработок пожирали музыкальная и вещевая барахолки. Виниловый диск «King Krimson» и джинсы «Wrangler» отражали гармоническое единство моего внутреннего мира и внешнего облика.

Улица, на которой я жил, в сущности, называлась Депутатской лишь по недоразумению. В свете моей жизни она должна была бы называться улицей Ломбар или Томб Иссуар, или Тридцать восьмой авеню. Благодаря тому, что пара художественных книг произвела на меня впечатление, география окружающего мира в моей голове была сильно искажена.

Стиль жизни я старался моделировать в соответствии со своими взглядами. В основном это выражалось в том, что мы с друзьями пили пиво, слушали пластинки и обсуждали последние новости из контрабандного журнала «Music Life». «Фрипп в очередной раз сменил всех музыкантов в своей команде», «Уотерс разругался с Гилмором, ушел и выпустил обалденный сольник «The Pros & the Cons». Подсчитывая выпитые бутылки, самые продвинутые из нас, на американский манер, не загибали, а выкидывали пальцы.

Мне уже никогда не придется почувствовать себя более взрослым, чем в ту смешную пору.

И вот в те самые времена я как–то зашел в гости к своей двоюродной сестре. Ей было тридцать. Молодая полная женщина со спокойным русским лицом, шестимесячным ребенком и мужем мичманом. Дома у них, в отличие от моего жилища, всегда было уютно. Занавески, цветы в горшочках, в серванте сервиз. Пахло утюгом или борщом. Иногда через комнату была протянута веревка, на которой сушились пеленки, — жили тесновато, но дружно. Я проведывал сестру не слишком часто и в основном тогда, когда хотел поесть. Она угощала чем–нибудь домашним, и под еду велись разговоры о погоде, о работе, родственниках и вчерашнем телефильме. Иногда мичман делал заявление вроде: «У нас новый кап‑3, чистый цербернар!» или «Вот, Тынис Мяга — отлично поет». Но даже эти глупости казались уютными. А прибалтийского певца Тыниса Мягу мои приятели называли не иначе как Пенис Мягкий.