Александр Грог - Время своих войн 3-4

Играет на флейте, но сразу видно не для других, а исключительно для себя, для собственного удовольствия, не парит в воздухе, но вдруг став тонким изящным, ходит по горлышкам бутылок, беспорядочно расставленных на листе крашеной фанеры. Узкие лучи прожекторов светят вниз, словно хотят выбить бутылки из под ног клоуна, и зеленое стекло отбрасывает таинственные блики.

Каждый клоун — штучный товар и должен чем–то отличаться от коллег. Но здесь чертой, странной, удивляющей, служила его ненавязчивость. Словно, вот «существо, которое само по себе», отгороженное стеклом, не пускающее в свой мир, разрешая только смотреть на него, но показывал этот мир щедро, не так, как впихивают рекламу, а как это присуще человеку щедрой души от мира не только щедрого, но и разборчивого. Смотреть можно всем, входить единицам.

Извилина видит и другое. С некоторой тревогой отмечает усталость работы клоуна, зная, что нет для актера большего врага, чем равнодушие — от этого, однажды заползшего в сердце червя, потом чрезвычайно сложно избавиться. И сколь трудно от него уберечься, день ото дня выполняя одно и то же, как некий автомат. отчего даже меняющиеся ежедневно лица кажутся одинаковыми, словно слепленными с одного лекала — не зрительские ряды, а надоедливые обои, оттиснутые раз и навсегда.

Зашли в гримуборную, где их беззастенчиво облаяла дворняжка грязнорыжего цвета.

В гримерке, с грустными, выжатыми, как жмых, глазами, найдя в Мише благодарного зрителя и слушателя, клоун продолжает смешить, словно и не закончил свой рабочий день. Извилина, и тот, время от времени всхлипывает, и даже Молчун, являя собой зрелище редчайшее, улыбается чуточку стыдливо, должно быть, от того, что не может не улыбаться, а счастливый Миша вытирает и вытирает слезы.

— Тяжело? — спрашивает Извилина, дождавшись паузы.

— Актерское мастерство — это как тюбик пасты: то полный, то давно израсходованный. Его давишь–давишь, а ни фига. А вот иногда ощущаешь себя предельно наполненным, щедрым…

— Сегодня какой был?

— Угадай! — говорит клоун.

Извилина хмурится, потому как понимает, что не рискнет, не в состоянии.

— «Мастер не может быть назван мастером, пока он сохраняет привязанность к тому, что делает…» — говорит клоун.

— Ягю Мунэнори — «Искусство меча», — кивает Извилина, словно соглашаясь.

Миша смотрит во все глаза, как на двух близнецов. Словно сошла кожура, и раскрылась в каждом некая нетипичность, присущая лишь мудрецам или клоунам.

Садятся пить чай…

— Все, что умного ни сказано, сказано кем–то и когда–то в первый раз. Собрать бы этих мыслителей, да заставить все передумать заново — иначе! Пусть выдумывают глупое! Отчего мир такой дурной? Не от их ли умного, чего не понимают, не хотят понимать и идут наперекор? Вот заставить бы передумать заново, а после утопить всех разом! — говорит Клоун.

И все присутствующие понимают, что перед ними философ, а значит, дело едва ли не безнадежное… Лучше бы пил! Добро худом бывает, но что б худо добром?

— То что сегодня достаешь кролика из шляпы, не удивляет, нужно доставать шляпу из кролика. Мир болен. Он требует по отношению к себе шок, с каждым разом все больший, как требует больной, у которого останавливается сердце. Один раз его не удастся перезапустить, и все начнется сначала.

— С Адама и Евы? — робко спрашивает Миша.

— С микробов!

Философы вскрывают нарывы, но чистить их и залечивать приходится другим. Философы склонны вскрывать и лечебные повязки, находя их неправильными и тогда надобность в них, философах, отпадает.

— Благодаря человечеству?

— Благодарное человечество? Прости, но может ли быть еще более дурацкое словосочетание? Во–первых, благодарность не присуща тому, что ты называешь человечеством. Во–вторых, человечества просто нет. Набор людоедов конкурирующих между собой — да. А человечество — общность? Так его нет и не будет до тех пор, пока нет врага. Того самого, против которого, стоя с оружием в руках, наконец–то и осознается, что человечество за спиной!

— Грешишь, — усмехнулся Извилина. — Ошибся выбором, тебе бы лучше в церковь, а не в цирк.

— Есть разница? Ты ее сегодня видишь? И в православии нет обычая публичных проповедей. Грех — признак свободы выбора. Если человек волен в выборе — согрешить или нет, и выбирает грех — он грешен. Если человек неволен в совершении греха — его к этому обязывает спасение собственной жизни, спасение жизней близких, воинская присяга — он безгрешен в проступках даже самых ужасных. Есть ли что–либо более ужасное, как отнятие чужой жизни? И есть ли что–то более необходимое, когда враг вломился в дом?

— Какие сейчас таксы? — спрашивает Извилина.

— Смотря в какую сторону. Двадцать лат, или примерно 35 долларов, стоит передвинуться в очереди машин, и этим сэкономить себе часов двадцать — иногда больше, иногда меньше — в зависимости, насколько невезучи остальные. На российской границе уже дешевле. С нашей стороны очередей почти нет. Тебе по грузовому? Учти, расценки прошлогодние — до того, как доллар стал падать. На лапу 20 долларов с каждого контейнера — это уже автоматом, 100 — за пропуск без досмотра, 10 — оформление документов, плюс еще 10 — официальная госпошлина. А как же? Должно же что–то отстегиваться и государству?

— Везут?

— Кто? Шофера? Редко какой шофер не везет собственного, но это дела копеечные — «подарки» для себя и друзей. Убудет что ли кому–то от десятка блоков сигарет? Есть такие пазухи, которые словно для этого и предназначены, в которые поленится лезть таможенник. Но есть одно правило. Шофер, который действительно на кого–то работает, с «черным грузом», никогда не попробует провести что–то личное…

— Людей?

— Без паспорта — две штуки зеленых. Они сами меж собой делят. Та и эта сторона в доле.

Всякая операция, пусть в чужом тылу, пусть в отрыве, требует собственного тылового обеспечения.

Существуют монахи–схимики, отрешившиеся от мира и людей, но существуют монахи мирские, исполняющие свой нелегкий устав средь жизни. Кому тяжелее? Нахлебавшиеся по жизни сверх меры, вкусившие зверства по отношению к себе, больше всего боялись и берегли ту тонкую нить, которая, порвавшись, превращала бы их самих в зверей и обставляли собственную защиту всяческими миражами.

Содружество не откажет в просьбе содружеству.

— Извилина? — недоуменно спрашивает Миша, ощущая недовольство, как зритель ощущает недовольство фокусником, когда не понимает — как он все это проделывает. Ясно, что дурят, а подкопаться никак, да и деньги заплачены именно за это — чтобы обдурил на всю сумму и желательно сверх того. — Как так? Почему?

— Помнишь, говорили о тех, «кого на кладбищах не хоронят»? О давнем проекте генштаба? О тех, кто везде пройдет, в каком бы это из миров не было, в каком угодно времени? Ты можешь себе представить, чтобы клоун с женой–карлицей, ребятишками, собачками, крысами и кучей всяких веселых вещей перевозил через границу ракеты «земля–воздух»?.. Я тоже — нет. А даже, если смог такое вообразить, если не решил, что это дурной фильм режиссера–извращенца, принялся искать, то не нашел бы. Потому как, тут — цирковая магия. Существует множество приемов отвлечения — мелких, веселых, затейливых, вроде бы не обязывающих, но продраться через частокол которых, увидеть, что за ним скрывается, невозможно. Потому как, это не за заборами, а под носом, уже наложен гипноз, магия, подменена атмосфера, ты уже ребенок и видишь спектакль детства, хотя и не осознаешь это. Всякая бомба, даже атомная, реквизит человеческого спектакля. А обслуживать ее оставь либо актерам, либо реквизитных дел мастерам…