Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Ваше высочество, — снова забормотал директор.

Но Альфред не дал ему говорить.

— Нужно вообразить, любезный барон, что где-нибудь в отдаленной земле живет гений, что… Вы понимаете меня?

— Простите, ваше высочество, я не понимаю вас.

— Пойдемте.

Директор пошел за герцогом. С изумлением останавливался его взор на анфиладе раззолоченных апартаментов, которые были отделаны по рисункам герцога, и которые он ревниво скрывал от постороннего взгляда.

Лазурь, золото и белый цвет — вот любимые цвета герцога, которые повторяются здесь с самыми разнообразными оттенками.

В изумлении следовал барон Глаубах за герцогом.

Альфред обернулся.

— Вот как я себе представляю все это, барон, золото, лазурь и белый цвет. Взгляните на эту чернильницу из одного куска лапис-лазури, которая стоит на мраморном столике в углу. Я не употребляю ее, она слишком хороша.

Он на минуту остановился перед столиком, взял в руки восхитивший его предмет и показал его барону.

Оба пошли дальше и приблизились к аллее из каких-то японских растений.

— Эта аллея ведет в мое сокровенное убежище, любезный барон. Никто еще не ходил по ней. Но вы должны видеть его, чтобы почувствовать, чем должна быть сцена.

Альфред нажал кнопку, находившуюся сбоку аллеи, и открыл дверь. Крик изумления вырвался у директора.

— Это уже не театр, это правда, это сама природа, красота, облекшаяся в кровь и плоть, — говорил Альфред.

Перед взорами барона лежало тихое кристально-чистое озеро, освещенное мягким светом искусственной луны. На берегах его высились пальмы, а на поверхности скользил маленький челнок в образе дельфина.

— Вот как я представляю себе сцену, любезный барон. В далекой, далекой стране надо отыскать гения, художника, который мог бы осуществить мой сон! Эту рощу должны оглашать никогда не слыханные мелодии, в этих кустах должны петь невиданные птицы, как те вольные пташки в моих горах над Гогенарбургом, и в чудесах красоты должны сливаться воедино все люди — душою и телом. Вот как я представляю себе сцену, барон! Назовите мне имя того гения, который может превратить этот сон в действительность. Я награжу его золотом, он будет моим другом, моим братом. Но пусть не будет больше таких представлений, как сегодня вечером. Не думаете ли, что такой гений где-нибудь дремлет и ждет меня?

— Не знаю, ваше высочество.

— Вы, конечно, не знаете. Пусть мне принесут рукописи пьес. Я заставлю играть их здесь, в роще, и открою художника, который может осуществить мои сны.

— Ваше высочество, в Париже недавно освистали оперу, написанную таким пионером в области красоты.

— А мне об этом ничего не сказали! Закрыли для такой оперы двери моего театра! Почему? У вас есть партитура этой оперы? Нет ли у вас другой какой-нибудь оперы этого, как вы его называете, пионера в области красоты?

— Он сам выдает себя за такого пионера, ваше высочество. Только будущее покажет, действительно ли он пионер.

— Как будто будущее может что-нибудь показать, если мир оставит погибать с голоду великого художника! Я думал, что вы больше понимаете дело. Итак, оперы этого гения покоятся в вашем письменном столе?

— Никак нет, ваше высочество. В царствование вашего отца, когда ваше высочество изволили жить еще в Гогенарбурге, я решился сделать попытку. Я велел разучить одну из опер этого композитора и поставить ее. Ее давали раза два-три. Но эта опера не понравилась ни двору, ни публике. Рецензенты напали на музыку и разнесли ее. Гения встретили насмешками, и я уже не решился на второй опыт.

Альфред вперил свои блестящие глаза в барона Глаубаха и сказал:

— Я приказываю, барон, чтобы эта опера немедленно была возобновлена в репертуаре. Впрочем, нет, подождите!

Альфред с минуту подумал.

— Я хочу видеть эту оперу один. Понимаете, совершенно один. Когда это можно сделать? Сегодня еще не поздно?

— Сегодня немыслимо, положительно немыслимо, ваше высочество. Но достаточно будет двух-трех репетиций. Я ставил эту оперу прошлую зиму. Вашему высочеству нужно будет назначить день на будущей неделе.

— Не день, а ночь, — перебил Альфред. — Если люди ничего не понимают в этом герое, пионере красоты, если они осмеяли его, то я хочу слышать его оперу. Вы дадите ее как можно скорее. В одну из ближайших ночей на будущей неделе. Для одного меня. Поняли?

— Слушаю.

— Вы свободны.

Альфред милостиво проводил барона фон Глаубаха через волшебно освещенную рощу, мимо озера, в свои покои.

В эту ночь герцог не смыкал глаз. Беспокойно ворочался он на нежном пуху своей парадной постели.

— Ах, если б он оказался художником моих снов, — громко говорил он сам с собою.

Спальня была озарена голубым огнем. Альфред набросал рисунок этой комнаты давно, когда был еще мальчиком. Потолок представлял звездное небо. Тихим блеском светились сотни звезд. Яркий свет искусственной луны падал на герцогскую постель. Он впускался в эту единственную в своем роде спальню при помощи особого хитроумно придуманного аппарата.

Альфред оперся пылающей головой на руку.

— Ах, если б он оказался долгожданным Мессией! Исполнителем моих снов, огненным столпом на темной дороге моей юности! Избавителем от мук! Тантал, Тантал! — говорил он сам с собой.

Как будто какое-то просветление спустилось на его лицо.

Очами своей пылкой фантазии он хотел увидеть исполнение того, чего еще не выразил ни один художник ни словом, ни кистью, ни резцом, не выразил потому, что то, что таил в своей душе герцог Альфред, превышало человеческие силы.

В театральных кругах Кронбурга царило большое возбуждение. Произошло нечто небывалое в истории сцены. Огромный оркестр, хор и артисты получили приказание собраться ночью для исполнения оперы, отвергнутой публикой и специалистами.

«По повелению его высочества» — стояло на извещении директора театра. Все усилия получить билет на это представление остались тщетны. Барон Глаубах напустил на себя могильное молчание. Театральные чиновники нашептывали друг другу о принцессе, которую никто не видал и которую никто не знал по имени и для которой будто бы давалось это представление.

«Представление начнется в половине первого ночи» — стояло на извещении, которое было разослано только участвующим.

Огромное здание театра, непосредственно примыкающее к дворцу, было освещено, как днем, «торжественно», как говорится в официальных отчетах по случаю приема каких-нибудь высоких гостей. На сцене все уже было готово. До половины первого оставалось всего три минуты.

Глубокая тишина царила внутри театра. В огромных залах, с которыми может сравняться разве парижская опера, не было ни души.