Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Я согласен, ваше превосходительство.

— Вам придется сделать очень немного, если вы меня поняли. Остальное предоставьте мне и камердинеру Кеплеру.

На лице Бауманна фон Брандта появилась улыбка сатира.

— Не последняя роль выпадет и прекрасной Монтебелло. Ее грудь будет побелее этого лебедя.

Одно имя не сходило с уст болтливого придворного общества в Кронбурге: Бьянка Монтебелло. Невероятное совершилось. На одном из придворных торжеств герцог Альфред очень долго беседовал с этой южной красавицей, от которой все были в восторге. Он танцевал с нею несколько раз. Все передавали друг другу на ухо диковинные вещи, когда Монтебелло, которой завидовали все женщины и которую преследовали, словно дикого зверя, все мужчины, была однажды вечером приглашена в герцогский дворец.

Бьянка была родом из Рима. Ее отец, Альбоин Монтебелло, был посланником при ватиканском дворе и женился на дочери князя Доменико, древнего римского происхождения. Рано лишившись отца, молодая девушка была воспитана своей матерью, совершенно замкнувшейся в церкви, в одном из монастырей. Когда ей минуло двадцать пять лет, ее привезли ко двору в Кронбург. Род Монтебелло принадлежал к стариннейшим дворянским родам в герцогстве. Эта итальянская фамилия была им дана в Неаполе Фридрихом Вторым.

В Кронбурге Бьянка жила с матерью и вела уединенный образ жизни, пока ее появление не привлекло внимания министра-президента. Впервые она появилась в свете на вечере в доме Бауманна фон Брандта. Тут она впервые попалась на глаза его высочеству. С этого времени она стала духовной дочерью Пфистермана, который, кроме его высочества, считал в числе своих духовных детей добрую половину всей придворной церкви.

Несмотря на свои двадцать пять лет, Бьянка была еще совсем неискушенным ребенком. Но ребенком с сильными страстями ее южного со стороны матери происхождения, с явными инстинктами пышно распустившейся женщины, которая хочет покорять всех, с кем ей приходится сталкиваться. Она много занималась музыкой, преклонялась перед новым маэстро, прежние оперы которого теперь то и дело давались по приказанию герцога на казенной сцене. Но еще больше мечтала она, со всей силой своей женской натуры, о молодом носителе герцогской короны, который представлялся ей, как сотням придворных дам и тысячам девушек из народа, каким-то богом красоты и несокрушимой силы.

Иезуит Пфистерман отлично понял намеки министра-президента. В тихие часы молитвенного настроения сердце Бьянки открывалось для ее богобоязненного духовного отца, и он мог читать в нем, как в открытой книге. Он и Бауманн фон Брандт отлично знали, что страстность молодой женщины не остановится перед ступенями герцогского трона. Они знали ее лучше, чем она знала саму себя. Они предвидели, что дремлющий в этом сердце дикий пыл разгорится когда-нибудь в яркое пламя и что, не считаясь с благословением церкви, она ринется в объятия того, обладать которым она так страстно стремится.

Альфред жил и действовал словно во сне с тех пор, как он впервые увидел рыцаря с лебедем, с тех пор, как он увидел самого маэстро.

При первой же его беседе с Бьянкой, которая повергла в изумление весь придворный мир, разговор вращался только об этой опере и вообще о музыке нового маэстро.

С большим восхищением Альфред услышал из уст этой роскошной женщины с черными жгучими глазами, что и она принадлежит к числу восторженных поклонниц и знатоков нового искусства. С этой дивной представительницей женского пола он дольше и подробнее, чем когда-либо, беседовал о вопросах нового искусства, всецело захватившего его сердце. Напрасно старались Пфистерман и министр-президент разузнать о том, что говорил герцог этой красавице, которая, по их мнению, сразу взяла его в свои руки: Бьянка была слишком хитра. Она сразу поняла, какую неслыханную силу, какое неожиданное уважение она приобрела при этом дворе, благодаря милостивому вниманию к ней герцога. И этот монарх-юноша, так доверчиво беседовавший с нею, как с другом, возбуждал в ней сострадание: она знала и чувствовала, что она предаст его врагам, если будет передавать им его слова. Вполне определенное недоверие, выросшее из сильного женского чувства, явственно подсказывало ей, что Пфистермана, этого вождя клерикалов в Кронбурге, и Бауманна фон Брандта, руководившего государственной жизнью герцогства, можно считать всем, чем угодно, только не друзьями ее обожаемого герцога.

За первой встречей между нею и Альфредом в тихом зимнем саду последовали дальнейшие. Бьянка не хотела, да и не могла сопротивляться ходу событий, несмотря на то, что она сделалась жертвою пересудов не только двора, но и всего Кронбурга. Страсть всецело захватила ее с тех пор, как она увидела, что этот загадочный герцог отличает ее перед другими, с тех пор, как она заглянула в его черные глаза.

Ей было трудно ладить с Пфистерманом. Духовник засыпал ее вопросами, министр-президент с жадностью ждал на них ответа. Но Пфистерману никак не удавалось вырвать у Бьянки какие-либо признания. Все то, что говорил ей ее мечтательный друг о своих взглядах и планах в искусственно-лунные ночи в своем зимнем саду или в светло-голубой музыкальной комнате дворца, — все это она берегла в самом сокровенном уголке своего сердца.

Пфистерман в разговорах с молодой женщиной задавал ей прямые вопросы о привычках и планах герцога. Ответа на них не было, мимо них проходили, к ним не прислушивались. В тиши исповедальни духовник нашептывал молодой девушке такие вещи, от которых краска стыда бросалась ей в лицо и которые она, всецело захваченная мыслью о своем друге, тем не менее жадно впитывала в себя.

Но из нее ничего нельзя было вытянуть, решительно ничего такого, что стоило бы сообщать Бауманну фон Брандту и что представляло бы для последнего какой-нибудь интерес.

— Это, действительно, человек без плоти и крови, — процедил сквозь зубы Бауманн фон Брандт, услышав эти ничего не говорящие новости.

Несмотря на все неудачи, он, однако, не разуверился в том, что он знает людей. Бьянка, сама того не замечая, медленно, но неуклонно шла по тому пути, который должен был привести к цели министра-президента.

Альфред был слишком доверчив, слишком невинен и преисполнен сознания своей герцогской и художественной миссии и не замечал, какой опасности подвергал он своими ночными беседами женщину, которую он уважал, и в какой опасности находился он сам. У него перед глазами была только одна цель — исполнить свое обещание и создать храм нового искусства. Роскошное создание со жгучими черными очами было для него не женщиной, а одухотворенной красотой, на службе которой он находился. Так он смотрел на нее, так он чувствовал ее в тихие вечера и глубокие ночи, когда свет искусственного солнца заливал весь его зимний сад. Он обыкновенно садился вместе с нею в челнок, который везли лебеди, и в отдаленных уголках пальмовой рощи она должна была петь для него. Как уверяли придворные слухи, он в самом деле носил серебряные доспехи и чувствовал себя настоящим рыцарем Грааля в эти ночи, которые, по мнению Пфистермана и министра-президента, проводились им в сладострастных ласках.