Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Творение нового маэстро, которым полна душа его, я хотела использовать в своих целях. Я пела песню Венеры тому, кто не хотел слышать ничего, кроме благословения рыцаря Грааля. Ему, который принимал меня за святую, за чистую, одушевленную искусством подругу и которая всем чувством своим стремилась только завладеть им для плотских наслаждений.

Исповедника бросило в жар при этих словах.

— Да, теперь я хочу поведать скорбь моей измученной души на ухо служителю моего Избавителя, которому в силу его сана дана власть отпускать грехи, и который слышит меня, как Сам Всеведущий. Перед этими очами, которые открыты, как очи Самого Всевидящего, хочу я обнажить раны души моей: со всей силой молодости одного его любила, того, который теперь навеки потерян для меня.

Пфистерман не смел прерывать исповеди. Он боялся, что она утаит от него что-нибудь важное, и решился предоставить ей высказаться.

— Грехом плоти началось, когда я впервые увидела его возле моей матери в доме министра-президента. Я притворялась, что я люблю этого нового маэстро и его творения, думая таким путем найти дорогу в его объятия. И однако я знала, что я не могу владеть им честно, ибо он мой государь и герцог. Мне посчастливилось. Он обратил свой сияющий взор на мою ничтожную личность, возвысил меня над сотней других придворных, и я стала участницей его высоких планов, поверенной его могучих мыслей…

— Каких планов? Каких мыслей?

Вопрос невольно сорвался с уст Пфистермана.

— О, вы их не знаете. А я, я, которая одна знаю их, я потеряла его навсегда по своей собственной вине. Может ли быть отпущен грех, когда чувственный и низкий человек приближается к святому?

— Дочь моя, сатана водил в пустыню самого Спасителя и там искушал его. Он ставил его на кровлю храма иерусалимского, но Спаситель не впал в искушение, ибо он был чист.

— Он также чист, — восторженно вскрикнула Бьянка, — а я проклята…

— Плотские грехи, дочь моя, мы можем прощать, ибо никто из смертных не свободен от них, чист только тот, кого влекли в пустыню и который за наши грехи был распят на кресте. Никто на земле не свободен от этого греха. И он тоже не заглушит голоса своей совести, и он придет, ибо он так же грешен, как и ты.

— Нет. Он не грешен. Он чист, как свет солнца, отец. Когда он увидел меня и мои желания, он выгнал меня. Я чувствую, что никогда не вернусь к нему, горячо любимому. Он изгонит меня от своего двора и с горечью будет вспоминать обо мне, ибо он верил в мою чистоту и думал, что нашел во мне помощницу для своего великого дела. Изумитесь вы, изумится весь мир, когда на вершине гор он построит храм новому искусству.

— Храм новому искусству?

— Да. А я не могу уже принять участия в его святом деле, ибо в порыве дикого желания я осмелилась наложить святотатственную руку на него самого. И только тогда, когда он оттолкнул меня, познала я все величие того, кем я владела и кого потеряла. Есть ли такой грех, отец мой, когда человек прикасается запятнанной рукой, с нечистым сердцем и греховными мыслями к помазаннику Божию?

— Ты должна выражаться яснее, дочь моя, — прозвучал голос исповедника. — Я не могу даровать тебе прощения грехов, пока не узнаю, что все это значит — его чистота, его миссия, его храм нового искусства. Он, конечно, государь и герцог этой страны, помазанник Божий, получивший корону милостию Божией… Конечно, конечно… Но что он святой… человек, который подобно другим подвержен плотскому греху…

— Ты ошибаешься, отец. Он получил миссию, как он сам говорил мне, когда мы в полном целомудрии проводили с ним ночи. Эта миссия совершенно иная, чем была у его отца и деда. Она даже больше, чем миссия герцога.

— Я не понимаю тебя, дочь моя.

— Я думаю, что необходимо узнать его самого, необходимо самому слышать его речи, как слышали их мы — я и маэстро.

— Какой маэстро?

— Создатель новой музыки, который между прочим написал и песню Венеры. Ею-то я и пыталась соблазнить герцога. Он хочет создать храм нового искусства. Высоко над городом должно подниматься это величавое здание из мрамора. От дворца к этому чудному созданию искусства пойдет новая улица. Здесь будет алтарь Прекрасному. Понимаешь ли ты меня?

— Ты слышала об этих планах от него самого, дочь моя?

— Да, я говорю об этом для того, чтобы очистить себя от греха перед ним. Укажи мне средство снова вернуть его чистую душу, дружбу, укажи мне такой путь, по которому я опять могла бы приблизиться к нему после того, как он со слезами изгнал меня от себя в глухую ночь!

— Сила благодатной церкви может отпустить тебе такой грех, слышишь ли ты? Я отпускаю тебе грех твоего вожделения, плотского вожделения твоего государя. Понимаешь ли ты меня?

Бьянка поднялась.

Ею овладело какое-то странное настроение.

Под высокими сводами придворной церкви стало уже совсем темно. Только от тела Искупителя, сделанного из слоновой кости, исходил слабый мерцающий свет.

Задумчиво шла Бьянка по оживленным улицам Кронбурга к дому своей матери. Вдруг ей пришло в голову, что она, быть может, изменила своему царственному другу.

Она остановилась. Ей казалось, что она должна спешить обратно к Пфистерману и умолять его не говорить никому ни одного слова из того, что она сказала под покровом исповеди.

Под покровом исповеди!

При этой мысли она вдруг успокоилась.

Он не посмеет ничего сказать. И все-таки ей было как-то страшно.

Вечером у министра-президента был прием.

Обещали прибыть герцог Альфред и князь Филипп.

Были приглашены и Бьянка с матерью.

После закуски его высочество изволил сесть за стол. Он был в каком-то странном, особенном настроении, и это не укрылось от Бауманна фон Брандта.

Во время обеда, он против обыкновения, не разговаривал ни с кем. Его глаза блестели как-то мрачно. При взгляде на Монтебелло, болтовня которой по расчету министра-президента должна была произвести перемену в настроении герцога, на его чело ложилась гневная тень.

Что он замышляет? Об этом ломали голову не только министр-президент, но и весь двор.

Во время обеда герцог подозвал к себе лакея и приказал ему сдвинуть со стола все цветы, которые были перед ним. Образовалась гора листьев и цветов, за которой его почти не было видно.

Музыка гремела без умолку. Инструменты заглушали разговор гостей. Альфред целый вечер не проронил ни одного слова.

После обеда в гостиной он едва открывал рот и лишь молча протягивал руку то тому, то другому.

Когда Бьянка подошла к нему с глубоким поклоном, он отвернулся и отошел от нее.

Министр-президент бросил испуганный взгляд на Пфистермана. Неужели он так ошибся в своем средстве?

Вечер кончился довольно рано. Около девяти часов неожиданно был подан экипаж герцога.