Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Маэстро кивнул головой.

— Но то, что я хочу написать сначала, будет лишь возвеличением и защитой чистого искусства против его врагов. В центре действия я поставил благородного певца, произведения которого всем известны, но не могут возбуждать ни зависти, ни недоброжелательства, ибо на его стороне народ со своими лучшими представителями. Я поведу новое время через средневековой храм, потом через готику на залитый солнцем жизни луг, где народ, благословляя, стоит на коленях перед своим маэстро. Только этот озаренный народ осмелится идти со мною на высоту. Нагруженные сокровищами, погребенными на дне Рейна, мы поведем его через леса к хижине Гундинга. Я вижу своей душой, как несутся германские валькирии на своих буйных конях, а древние боги вступают в Валгалу по семицветной радуге под звуки моей музыки.

— Это будет достойным завершением! — воскликнул герцог.

— Нет, — отвечал маэстро. — Это еще не завершение, не очищение в высшем смысле слова моего нового искусства. Нет! Я не знаю где, но где-нибудь в далеких горных лесах немецкой земли стоит одинокая скала. Как свеча, поднимается она, прислонившись к несущимся к небу горам и господствуя над равниной и всей низменностью.

Альфред слушал с удивлением.

То, что рисовал маэстро, нисколько не походило на меловые горы его Гогенарбурга, где он провел свои юношеские годы, раздумывая в глубине своей юной души над своим царственным призванием.

— Что же это за скала? — вдруг спросил он. — Я знаю такую скалу в пределах моего герцогства.

— Нет, герцог, — последовал твердый ответ маэстро. — В действительности она не может быть там. Ее чистота слишком высока и нельзя осквернять ее человеческими руками. Она стоит одиноко в далеком царстве фантазии, под безоблачным небом искусства. И здесь, на этой скале покоится венец моего творения. Извилистые, как в лабиринте, пути открываются только чистому сердцем, грешному же они недоступны. На вершине этой скалы, герцог, стоит град св. Грааля. Удастся ли исполнить мне это, не напрасно ли мы строим храм нового искусства, — кто может сказать это теперь? Я хочу это сделать — и на сегодня довольно и этого.

— Ты хочешь это сделать и ты можешь сделать, — в восторге сорвалось с губ Альфреда. — Да, ты можешь это!

— Надеюсь, — отвечал маэстро слегка печальным голосом. — Но…

Долго смотрел он на царственного юношу, стройный образ которого как будто застыл в складках его голубого плаща. В глазах его как будто светилось пламя.

— Что ты смотришь на меня? — робко спросил Альфред. — Я терпеть не могу, когда на меня так смотрят.

— Я должен был сделать это, ваше высочество, — отвечал художник. — Мучительная мысль, которую я не могу скрывать от вас, даже рискуя навлечь на себя вашу немилость, овладела мной. Послушай предостерегающего голоса дружбы, герцог! Послушай того, кто больше всех из смертных чтит тебя!

— В чем же дело? — с испугом спросил герцог.

— Нет, не так ты должен спрашивать меня. Не с таким криком ужаса, не с таким пламенем в глазах!

— Говори, — сказал Альфред.

Маэстро молчал.

— Странно!

— Вы оказали мне милость, ваше высочество, и показали мне ваш зимний сад в первые же дни, когда я имел счастье приобрести ваше расположение! Теперь вы позволяете мне неожиданно бросить взгляд на ваши планы и желания. Меловая скала у подножия ваших гор пугает меня, герцог! Она может быть началом чего-то непонятного, недоступного.

— Она будет опорой моему граду св. Грааля.

Альфред сказал эти слова твердым тоном, как будто сердце его в эту минуту закрылось.

— Герцог, герцог, послушай меня! Еще никто из смертных не прикасался к истине, к тайне св. Грааля, не уготовав себе гибель. Вы вступаете на путь к Божеству. По вашим глазам, по вашему лицу я вижу, что вы замышляете нечто гигантское, неслыханное, сверхчеловеческое. Но еще не поздно! Одумайтесь! Пусть не скажут, что даже ваш лучший друг, питающий к вам безграничное доверие и уважение, не предостерегал вас! Оставьте эту мысль! Никто из смертных в действительности не видит ни белых лебедей, ни святого Грааля.

— А я хочу их видеть. Я уже видел их, маэстро!

То были слова упрямого ребенка, и тон их был ребяческий.

Маэстро собирался уйти.

— Могу просить, ваше высочество?..

Альфред утвердительно кивнул головой.

— И он, и он, — громко и горько зарыдал он. — И он оставил меня.

Солнце над светлым озером зимнего сада погасло. Альфред нажал кнопку. Вместо него появилась луна и осветила его одушевленное, вдруг осунувшееся, бледное, как полотно, лицо.

Уже несколько лет в Кронбурге издавалась небольшая газетка под заглавием: «Герцогство». Ее издатель, доктор Штейн, горячий местный патриот и католик, был доверенным лицом герцогского духовника Пфистермана.

Эту газету читали все слои населения. Люди с положением, желавшие считаться интеллигентами, не подписывались на нее открыто, но пробегали ее глазами втихомолку. Во всех пивных и кафе газета эта не выходила из рук и дешево продавалась во всех киосках и вокзалах. Стар и млад находили в ней удовольствие, ибо, кроме самых фантастических мнений самого издателя, выдающееся место занимали здесь городские и придворные сплетни.

Доктор Штейн, по наущению герцогского духовника сам того не подозревая, стал играть на руку министру-президенту и первый поднял бурю против фантастических проектов герцога.

В свойственном ему сильном тоне он написал статью, под заглавием: «Герцогство, вверенное рукам мечтателя», которая возбудила общее внимание.

Здесь довольно почтительно говорилось о юности и присущей ей мечтательности и впечатлительности герцога Альфреда. Но тем свирепее становился этот сахарный стиль, когда автор говорил о композиторе, который вызвал неисцелимую путаницу в голове юного монарха. Памфлет так и пестрел поповскими выражениями. Штейн называл великого художника колдуном, шарлатаном и обманщиком. Хуже всего было то, что в статье были не только намеки, но и совершенно верные подробности относительно планов Альфреда, который желает всеми средствами своей власти соорудить храм в честь искусства этого композитора и проложить улицу от сада своего дворца через реку до холма на той ее стороне.

Бауманн фон Брандт очень ловко устроил так, что номер газеты попал в руки герцога.

Альфред пришел в ярость. В первый раз после восшествия своего на престол он словно преобразился. Лакеи и придворные чины трепетали при одной мысли подойти к нему. Еще сегодня утром он едва не размозжил графином череп своему старому камердинеру Мертенсу, который выбежал от него с окровавленной головой, вне себя от страха и боли.

Теперь Альфред сидел в своем раззолоченном кабинете и, мрачно погрузившись в себя, думал и соображал, какие меры ему принять. Во главе всех его соображений стояла одна горькая мысль о том, что его предали. Каким образом могло случиться, что его сокровенные планы и намерения раньше времени стали достоянием гласности? Кто его выдал? Враги везде — в Кронбурге, на ступенях его трона, в самом сердце его королевства, везде, везде! Это было видно по всему тону этой хамской статьи, острие которой было обращено именно против него.