Станислав Дыгат - Путешествие

Виктории стало жаль его, и это рассеяло все ее сомнения и подозрения.

Так они стояли друг против друга, и каждый жалел другого, стараясь как–нибудь скрыть это.

Но Виктория, кроме того, его любила. Она погладила его по щеке, словно хотела показать этой лаской, что простила его, и сказала:

— Ты измучен, милый, тебе непременно надо уехать куда–нибудь отдохнуть.

— Уехать! — воскликнул Генрик с такой живостью и с таким отчаянием, что Виктория посмотрела на него удивленно. — Да. Я должен уехать. — Генрик овладел собой и повторил это слово уже внешне спокойно. — Но, разумеется, в данную минуту не приходится об этом даже мечтать. А знаете что? — воскликнул он вдруг весело. — А что, если мы все втроем пойдем в кино? Мы уже давно нигде не были вместе.

— Да, да! — воскликнула Виктория, радостно хлопая в ладоши.

Она засуетилась, начала приводить себя в порядок, улыбающаяся и счастливая. Адам скептически разглядывал перочинный нож. Он даже не сказал спасибо, а буркнул только: «Лучше поздно, чем никогда». И отрицательно замотал головой.

— Я никуда не пойду, — сказал он, — я сговорился с Генеком, которому дядя привез из Москвы электрическую железную дорогу.

Из кино они возвращались под руку, как молодая влюбленная пара. Виктория смеялась и болтала, и Генриха это нисколько не раздражало.

— Знаешь, — сказал он, — помнишь, тогда ты меня спрашивала… Это я писал письмо Янеку, моему брату. Мне пришло в голову, что в конце концов надо его поблагодарить за посылки, которые он нам присылает. Но потом я раздумал и разорвал письмо. Не знаю почему…

Он хотел сказать еще, что просил Янека в этом письме пригласить его в Италию, но в последнюю минуту удержался.

— И правильно поступил, — сказала Виктория. — Что он такого для тебя делает, твой брат, великий человек? Эти ерундовые посылки? Подумаешь, какое одолжение. Мог бы сделать для тебя что–нибудь и посерьезнее. А не мог бы он, например, прислать тебе вызов в Италию?

Генрика пронизал неприятный холод.

— Э, куда хватила, — сказал он. — Уж ты придумаешь. Да хоть бы даже и прислал, я бы не поехал.

— А почему?

— Ну как ты думаешь? Поехал бы я без тебя?

Он почувствовал, что ему стало еще холоднее. Виктория на мгновенье задумалась.

— Если бы тебе представился такой случай, уж я бы тебя заставила.

— Об этом нечего и говорить.

Виктория помолчала.

— Ну что ж! Мы могли бы поехать вместе.

Генрику стало не по себе от страха.

— Что ты, моя дорогая. Ведь это совершенно невозможно. Нечего даже мечтать о том, чтобы нам вместе дали отпуск, а кроме того, с кем мы оставим Адама?

Он сказал это так запальчиво, что Виктория посмотрела на него удивленно.

Генрик рассмеялся.

— Зачем говорить о невозможном, Янеку это не придет в голову, а уж я, конечно, не унижусь до того, чтобы его об этом просить.

На другой день в министерстве — Генрик даже не мог припомнить, как и когда это произошло, — он совершенно машинально написал письмо:

«Дорогой Янек! Очень благодарю тебя за посылки,

которые ты присылаешь мне многие годы. Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я только теперь об этом пишу? У меня ничего нового. Был бы очень тебе благодарен, если бы ты мог хоть на короткое время пригласить меня к себе. Мне нужно такое приглашение с указанием, что ты берешь на себя все расходы, для того чтобы я мог на это сослаться при получении паспорта. Уверяю, что не доставлю тебе особых хлопот. Сердечно приветствую тебя, не сердись на мою просьбу.

Генрик».

Вагон трясся, постукивал и дребезжал.

Генрик, охваченный страхом и изумлением, лежал в фиолетовом сумраке. Он не мог освободиться от нахлынувших на него чувств. Он лежал на спине, положив руки под голову, глаза его были широко раскрыты. Его сосед сопел на верхней полке. Он спал с безмятежностью обывателя, сытого и уверенного в завтрашнем дне. Обстановка купе спального вагона, в особенности при свете фиолетовой лампочки–ночника, напоминала будуар декадентствующей кокотки, даже, пожалуй, провинциальной. Пахло одеколоном и табаком.

Внезапно поезд остановился. Треск, стук и дребезжание смолкли. Зато послышались шипение пара и шум льющейся воды, напоминающий шум ручья. Кондуктор крикнул: «Колюшки». Кто–то бежал, глухо топоча по бетонным плитам перрона, громкие голоса зазвучали под окном и расплылись в потоке барабанящих звуков, вылетающих из громкоговорителя. Раздался далекий свисток паровоза.

Генрику показалось, что до Колюшек он не сомкнул глаз. Но когда поезд остановился, вздрогнул, очнулся и почувствовал тот особый терпкий привкус, который появляется во рту, когда мы внезапно просыпаемся ночью. Значит, он все–таки спал.

Это, собственно, не был сон в полном смысле, а какая–то смесь яви с дремотой, трезвых мыслей с неожиданными видениями, далеких воспоминаний с действительностью, холодных расчетов с таинственными шепотами.

Говорят, когда человек умирает, перед ним проходят картины всей его жизни. Не знаю, правда ли это, как не знаю и того, когда смогу убедиться в этом с полной очевидностью.

Однако, мне кажется, что–то в этом есть, мы испытываем нечто похожее во время отъездов, а уехать — это, по мнению одного французского моралиста, почти то же, что умереть. Когда мы уезжаем, особенно если уезжаем ночью, мы устремляемся к новым переживаниям — радостным или мрачным; на всех путях, ведущих к нашему сознанию, теснятся образы минувших переживаний. Доброе и злое, явное и скрытое, нежное и грубое, наивное и циничное, возвышенное и низменное, благородное и подлое — все это беспорядочно толпится у нас перед глазами и словно просит, ввиду окончания определенного периода, произвести переучет, привести все в порядок, раздать чины, вынести благодарности и взыскания.

В путешествии, особенно, как я уже сказал, если мы уезжаем ночью, нас преследует настоящее, которое а болях и муках превращается на наших глазах в прошлое.

Генрик, неожиданно разбуженный Колюшками от чего–то, что не было сном, осознал, что на нем пижама в голубую и розовую полоску. Это показалось ему нелепым, ему стало стыдно.

Кондуктор объявил: «Прошу садиться!» Кто–то крикнул. Опять кто–то бежал, топая по бетону, на этот раз в противоположную сторону. Послышался красивый звонкий девичий смех и распространился вокруг, как запах цветов. Весной на лугу.

Вагон дернулся. Что–то застонало, как скорбящая душа. Замигал свет, проникающий сквозь неплотно закрытые шторы. Глубоко вздохнув, поезд тронулся. Кто–то прошел по коридору, шлепая туфлями и тихо охая.

Через минуту Генрика охватил панический страх. Ему захотелось вскочить, убежать, выпрыгнуть. Прямо в пижаме первым же поездом возвратиться в Варшаву.