Станислав Дыгат - Путешествие

«А чего же ты ждал?» — спросишь ты меня,

Ничего, право, ничего. Это я только так говорю.

Потом Венеция плеснула мне в глаза ведерко красивейших красок, а потом я видел столько залитых солнцем городов с названиями, известными и близкими с детства. Я начал уже привыкать к тому, что я в Италии, но все сильнее и сильнее чувствовал беспокойство и тоску. Беспокойство — потому что я не знал, что я здесь, собственно, делаю. Для меня все это слишком поздно, уже слишком поздно. Тоску — потому что мне не с кем поделиться своим удивлением и впечатлениями, не для кого удивляться и впечатляться. Во мне росли отчужденность и равнодушие: ах, если бы под этим небом мне дано было испытать какие–то свои необычные переживания, все было бы иначе.

Солнце уже заходило, время от времени на высоких каменистых холмах появлялись города, словно театральные декорации, которые на вращающемся кругу должны создавать иллюзию путешествия. Стемнело. Рим был где–то недалеко, по шоссе устремлялось к нему множество автомашин.

«Рим, Рим», — повторял я про себя, стоя у окна, из которого не много можно было увидеть в темноте: иногда внезапно вспыхивал какой–нибудь дом или фабричка, обильно освещенная неоновыми огнями. Потом огней стало больше, и на некотором расстоянии от путей появились окутанные мраком блоки больших жилых домов, так хорошо известных по итальянским фильмам, поднимающим жилищную проблему. А потом ни с того ни с сего поезд подъехал к перрону вокзала Термини.

Янек уже ждал. Он узнал меня издали и махал рукой. У меня перехватило горло, я точно не знаю, было ли то волнение или стыд, а может быть, и то и другое вместе. Мне захотелось убежать, во всяком случае, я молился, чтобы дорога, по которой мы приближались друг к другу, тянулась как можно дольше. Но когда мы окончательно сблизились, он поздоровался со мной совершенно естественно, так, как здороваются с кем–то очень близким, кого не видели месяц. Он поцеловался со мной совершенно запросто и сказал:

— Я рад, что ты приехал.

И сказал это так, что можно было поклясться, что он рад в самом деле. У меня слегка дрожали руки, я старался это скрыть, но Янек держался так естественно и свободно, что в конце концов это передалось и мне, и понемногу я успокоился.

— У вас прекрасный вокзал, — сказал я не для того, чтобы что–нибудь сказать, а потому что действительно он показался мне прекрасным, и я почувствовал потребность сразу же об этом сказать.

— Ты нисколько не изменился, — сказал Янек, — я сразу тебя узнал.

— А ты очень изменился, но я тебя тоже сразу узнал, — сказал я.

Мы сели в машину, которая ожидала нас у вокзала. Я думал, что у Янека какой–нибудь необыкновенный, большой и великолепный суперамериканский автомобиль, но оказалось, что у него обыкновенный серийный фиат, Это обстоятельство вызвало во мне смешанное чувство разочарования, удовлетворения и покоя.

— Я снял тебе номер в отеле, — сказал Янек, как мне показалось, после минутного колебания, когда завел мотор. — Я подумал, что это будет меньше тебя связывать, ну… что ты и сам так захочешь. Но если бы ты пожелал жить у меня…

Я прекрасно видел, что он очень не хочет, чтобы я жил у него. И я тоже этого не хотел.

— Очень хорошо сделал, — сказал я. — Конечно, так будет лучше. Вообще я страшно, страшно тебе за все благодарен.

— Еще не за что, — буркнул Янек.

За стеклом машины кружился Рим, которого я не мог из–за быстрой, полной поворотов езды охватить целиком и представить себе. Рядом сидел Янек. Все это не умещалось у меня в голове, и мне казалось, что это сон, сон, который должен быть полон очарования и прелести, но этого почему–то не было.

Янек время от времени называл мне места, по которым мы проезжали, а я кивал головой, мало видел и мало понимал, ибо от непомерного изумления я больше думал о далеких временах детства. Это была не сентиментальность, а именно изумление. Я не мог надивиться всему тому, что происходит, — я имею в виду то, что происходило на протяжении последних тридцати лет.

— Знаешь, — сказал Янек, — так неудачно получилось: как раз завтра утром я должен на несколько дней уехать. В Африку. Я должен там подыскать подходящие места для натурных съемок в новом фильме. Поэтому мне тем более казалось…

Я почувствовал облегчение. Я был бы рад, если бы он уехал сегодня, сейчас же, а не завтра утром. А ведь он показался мне таким близким и милым — может быть, первый раз в жизни близким и милым. И, собственно, в первый раз в жизни мы начали разговаривать, и это у нас получалось гладко и приятно.

А может быть, у него и не было в Африке никаких дел и он просто убегал от меня?

Отель, где он снял мне номер, — скорее, это был элегантный пансионат — находился в прекрасном районе, неподалеку от Виллы Боргезе (это парк, а не какая–нибудь вилла; впрочем, ты, наверно, знаешь это лучше меня). Называется этот отель «A1bergo Pensione Рaisiel1о» и находится на улице Паизиелло. Я также узнал, что Паизиелло — это итальянский композитор; я никогда о таком не слышал. Номер красивый, с балконом, выходящим в парк Боргезе (слово «вилла» действует мне на нервы), и только неприятно поражают каменные полы, но уж тут так повсюду.

Янек пошел со мной в номер и там вручил мне 200000 лир. Он сделал это совершенно непринужденно и сказал:

— Вот тебе пока на расходы. Не стесняйся и, когда понадобится еще, скажи.

Я очень смутился, мне захотелось поцеремониться и отказаться, но ведь это было бессмысленно. Итак, я взял эти деньги и, желая, чтобы они не мозолили мне глаза, стал судорожно запихивать их в карманы брюк, но они рассыпались по полу. Мне пришлось наклониться и у ног Янека собирать деньги, а Янек засмеялся, но, кажется, был смущен и, наверно, думал: что лучше — так стоять надо мной или наклониться и вместе со мной собирать деньги? Он решился на первое, но все это было ужасно.

Потом мы поехали к нему домой. Его жена ждала нас к ужину. Квартира у них скромнее, чем я думал. Никакая не вилла, а просто квартира в большом доме. Другое дело, что эти дома — чудесные, роскошные дворцы. Если я говорю: скромнее, чем я думал, то все равно, моя дорогая, это для нас как сказка о железном волке. Я хочу сказать, что в квартире нет никакой претенциозности и неумеренной роскоши, чего можно было бы ждать от крупных звезд кинематографии. А значит, то, что я называю «скромностью», не было для меня разочарованием, наоборот. Это же примерно я мог бы сказать об Эрмелинде, моей невестке. Блестящая и взрывчатая красота этой женщины на экране приобретает в рамках дома какую–то камерность, и это определенно идет Эрмелинде на пользу, делает ее более женственной, чего не могут достичь самые невероятные эффекты кино. Она скромная (я бы даже сказал, робкая), интеллигентная и хозяйственная. Великолепный ужин она подавала сама, и очень ловко; у прислуги, наверно, был выходной день, потому что я никого не заметил. Мне показалось, что у Эрмелинды какая–то неприятность. Она была как будто чем–то подавлена, глаза немного воспалены; но это, может быть, от «юпитеров». Я обратил также внимание на то, что они почти не разговаривали между собой — только по каким–нибудь чисто бытовым вопросам, и то с некоторым холодком и сдержанностью. Тут, конечно, нет ничего особенного, просто, должно быть, поссорились, это бывает даже с самыми лучшими супружескими парами. Правда?