Сергей Дигол - Отпечатки на следах [СИ]

Возможно, и сам Бог, сидя на своей небесной крыше, болтая ногами и опасливо вытягивая шею, смотрит сюда, на эту планету, ни на мгновение не сводя с человечества своего божественного взгляда и, не в силах вмешаться в то, молчаливым свидетелем чего он является сотни миллионов, миллиарды лет, и не имея повода оправдаться за нашу глупость (а ему–то, кроме как перед собой, оправдываться точно не перед кем), он видит и в наших деяниях — в рождениях и смерти, в любви и непокорности, в войнах и в творчестве, знаки своей судьбы, приметы своего будущего, свои, божественные суеверия.

Ведь Бог — он создал всех нас по своему подобию.

И это — единственно истинная из всех возможных примет.

1

Анастасия Дмитриевна Иващенко не стала пороть горячку. Чем попусту шуметь, уж лучше испечь блины, справедливо решила она.

Развязка возможного скандала была предсказуемой, как ночная прогулка в бандитском районе. Дочь молча показала бы разгневанной матери спину и уже через полчаса рыдала бы на посрипывающем от старости и от износившейся пружины диванчике, в однокомнатной хрущевке, доставшейся, согласно завещанию, от матери Анастасии Дмитриевне любимой внучке Наташеньке. Таскать Наташу за косы — еще большая глупость, к тому же практически нереализуемая: в последний раз дочь носила косы лет тринадцать назад, а сейчас была вполне сформировавшейся двадцатисемилетней шатенкой с коротким каре, за которое не сразу и ухватишь.

И хотя Анастасия Дмитриевна не помнила ни одного случая крупной ссоры, за исключением физиологически оправданного периода полового созревания дочери, срываться в общении с Наташей она давно себя не позволяла, и дело тут было не только во взаимном уважении, атмосфера которого прочно воцарилась в отношениях матери и дочери за последние несколько лет, как раз после смерти бабушки, положившей начало их раздельному проживанию. Иногда мать чувствовала, как при появлении дочери у нее холодеет внутри — она с ужасом поймала себя на мысли, что стала побаиваться Наташи. Анастасия Дмитриевна никак не могла привыкнуть к тому, что профессия дочери предполагает изрядного добавление в кровь чудовищного коктейля — смеси любопытства, хладнокровия и равнодушия, и главное, не верила, что дочь, ее милая доченька, единственное чадо, не только не отворачивает взгляда от всех этих ужасов, но и способна со всеми подробностями описывать их, да так, что распоследнему дураку все будет понятно, так, что у самого смелого циника застынет от страха кровь.

А все проклятая журналистика! Иногда, сама того не замечая, Анастасия Дмитриевна впивалась в волосы — свои, конечно — и лишь ощущение стянутой вокруг ухваченного клочка кожи головы останавливало ее от последнего рывка. Она готовы была поочередно выдернуть все свои и без того поредевшие пряди, и такая расплата не показалась бы ей суровой за главную ошибку, какую только может допустить мать в отношении единственной дочери: собственное бездействие в момент выбора ребенком жизненного пути.

— Мама, я подала документы на факультет журналистики, — сказала Наташа, и Анастасия Дмитриевна лишь пожала плечами.

Повернуть все вспять было труднее, чем вставить волосы назад — такие штуки современная медицина давно освоила в промышленных масштабах. Вариант со вторым высшим образованием, о котором как–то обмолвилась Анастасия Дмитриевна, Наташа с ходу отмела, влюбившись в журналистику, как когда–то мать в отца — с первого взгляда. В этом–то и состояла проблема, мысленное возвращение к которой неизменно вызывало у Анастасии Дмитриевны приступ мигрени.

Наталья Иващенко стала репортером криминальной хроники. В одной из столичных газетенок, после закрытия которой она очутилась в другой, с точно таким же безликим названием, которые Анастасия Дмитриевна вечно путала — то ли «Кишиневские ведомости», то ли «Молдавские новости» — единственным красочным моментом которой была черная типографская краска, остававшаяся на руках при малейшем прикосновении. Две трети Наташиной зарплаты уходило на оплату коммунальных услуг взывавшей о капитальном ремонте однокомнатной бабушкиной квартиры, но посоветовать дочери прикупить новые обои и поменять сантехнику Анастасия Дмитриевна не решалась, и не только потому, что ее собственная трехкомнатная квартира нуждалась в не менее грандиозной реставрации.

Ремонту подлежал образ жизни Наташи, и никакие косметические манипуляции, на которые она отводила до получаса каждым утром, не прикрывали брешь, в которую, как в трубу, улетучивались все прочие усилия.

Наташа все еще не была замужем, и когда забрезживший было конец безысходности должен был привести Анастасию Дмитриевну в состояние ничем не ограниченной радости, она ничего подобного не испытала. Ничего, кроме притупившийся было и с новой силой напомнившей о себе боли — от одной мысли, что по всем кругам пройденного ей самой ада, след в след, за ней проследует и собственная дочь.

Анастасия Дмитриевна рано осталась вдовой, и яркая, как солнечный свет, аксиома — «не бери в мужья старого пердуна» — казалась ей настолько очевидной, что напоминать об этом дочери она как–то не задумывалась. Отец Наташи, Сергей Иванович Иващенко, умер, едва дочери исполнилось одиннадцать. Недопонимания с взрослеющей дочерью и слезы от первой проведенной ею ночи вне дома — конечно, без предупреждения — Анастасии Дмитриевне разделить было не с кем. Будь Сергей Иванович на пару десятков лет помоложе — не обязательно на тридцать один год, а именно столько лет разделяло две даты рождение — его и его жены, — все проблемы переживавшей переходный период дочери, за исключением, пожалуй, лишь первой менструации, Анастасия Дмитриевна могла поделить на двоих. Увы, на шестьдесят шестом году жизни с Сергеем Ивановичем случился второй инфаркт, и теперь он не мог помочь жене даже символически, хотя бы так же, как она сама участвовала в пополнении семейного бюджета, когда муж был в силе, настолько, насколько символически может соревноваться в заработках воспитательница детского сада, кем Анастасия Дмитриевна и проработала всю жизнь, с заместителем директора хлебокомбината.

Со смертью Сергея Ивановича хлеб, доселе гостивший в доме в качестве необязательного блюда на столе, отныне — горький парадокс для семьи хлебозаводчика — занял на нем центральное место и, увы, в гораздо менее тесной компании продуктов.

Упущенные возможности и неупущенные ошибки стремительно множились, даже быстрее уносившихся в прошлое лет, и иногда Анастасия Дмитриевна чувствовала в горле ком сожаления от того, что не последовала, вместе с дочерью, из детского сада в школу, хотя бы учительницей в начальные классы, а там, гляди, подоспело бы и заочное высшее образование, а с ним и возможность преподавать с четвертого класса: кто с ее педучилищем разрешил бы одаривать детей средним, пусть даже неполным, образованием?