Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— И рубль серебряный царский, и вилку серебряную, — зло ощерился я. — Все осталось в курточке, которую твой Пашка отобрал вместе с Виктором. А сначала забрали золото, деньги я тоже им отдал.

— Вот иди и разбирайся с Витькой, а я знать ничего не знаю, — от злости залилась алой краской и без того полнокровная жена друга. — А если будешь тут выступать, то быстро вызовем милицию. Понавел тут… головорезов. Ищут меня, видите ли, весь цех на ноги поставили. Я вам поищу, золотом спекулируют, валютчики чертовы.

— А при чем здесь валюта и золото, — приподнял плечи Арутюн. — Это не ваше дело чем мы занимаемся, вы отдайте, что положено.

— Нету у меня ничего. Нате, обыщите, — баба приподняла подол. — За золото вас в милиции по головке не погладят, вмиг упекут, куда следует.

— Вот оно в чем дело, — еле сдерживаясь от ярости, понял я. — Значит, вы точно рассчитали, что я в ментовку не заявлю. Во–первых, золото, во–вторых, лучшие друзья. Кто поверит. Я и сам, если бы не помнил все до мельчайших подробностей, никогда бы не подумал на вас… Твоя идея, дрянь, ты всегда была мастаком на подлости. Ничего, за все придется отвечать. И за то, как Людмиле моей капала, что я блядую, и за сплетни. За все.

— Бабы, — негромко позвала Татьяна, пятясь задом ко входу в цех. — Бабы, сюда. Убивают…

— Ясно, вздохнул Арутюн. — Пойдем отсюда, здесь делать больше нечего.

Сплюнув на пол, я резко развернулся и пошел к выходу из Дома быта. Только сейчас, после случившегося, глаза начали раскрываться на эту семейку по–настоящему. Какая же Татьяна ядовитая пакость, змея подколодная. Неужели у нее ничего не осталось за душой! А было ли? Вспомнилось, как эта толстая корова гульнула от Виктора с одним знакомым. Поехала с ним на машине в Маныч за рыбой и прямо в кабине «отоварилась».

— Почти всю дорогу подскакивали на колдоебинах, шоссе под Манычем земляное. Но тяжела, — смеялся знакомый, — Сидение аж до бензобака едва не продавили.

Виктор тоже рассказывал о своих любовницах. Особенно об одной, живущей где–то в сторону Военведа. Около года заныривал он к ней, может, и сейчас не бросил. Значит, не любили друг друга. Никогда. Зачем же тогда живут вместе? Из–за квартиры? Из–за Пашки? Развелись бы, как я в свое время, и дело с концом. Странное существование, полусонное, полное лжи. Такого не пожелаешь и врагу. Недаром вторая жена, тоже Людмила — везло мне на это женское имя капитально — в очередной их приход к ней в гости, естественно, с новыми сплетнями обо мне, просто с мужем выгнала обоих на улицу, не дав досказать наполовину выдуманную историю до конца. О свершившемся факте поведал тоже Виктор. Правда, с сожалением. Он питал чувства к моей жене и не хотел порывать с ней взаимоотношений даже после нашего развода. Наверное, похотливые, а не дружеские, как пытался представить. Да Бог с ним. Маленький, ущемленный в правах крестьянский сын, вечно мнивший себя эдаким наполеончиком и на формовке, и в бытность свою депутатом райсовета, куда выбрала его бригада грузчиков с режимного завода. Положенного срока он не продержался. Ленив, туповат, абсолютно равнодушен к людским проблемам.

— Поехали к Виктору, — выйдя на улицу, бросил я Арутюну через плечо. — Если и этот скот откажется вернуть вещи, то я обращусь к крутым.

— Да, брат, попал ты в переделку, — пробурчал тот. — Клянусь, я верю каждому твоему слову. Среди ваучеристов ты зарекомендовал себя с лучшей стороны. Но как тебя могли кинуть твои истинные друзья, — в голове не укладывается. Сколько раз мы довозили тебя, пьяного в умат, домой. Ничего не пропадало.

— Вот именно — довозили, — скользя по гребням замерзшей грязи, откликнулся я. — А эти сволочи и не подумали. Боюсь предполагать худшее.

— Ты о чем?

Я долго молчал, не в силах продолжать дальше. Слишком страшным показалось то, о чем я думал. Неестественным, из ряда вон выходящим.

— Что ты хотел сказать? — повторил вопрос Арутюн.

— Да понимаешь, Татьяна не хотела меня отпускать. Пашка на пороге горницы злой, издерганный. Витьку, правда, не заметил. До этого они втроем за дверью грызлись. Когда еще лежал на полу в коридоре, почудилось, что они хотят обчистить, а потом бесчувственного выволочь из дома и бросить. Вдобавок кто–нибудь из них треснул бы по башке. А если бы остался жив, сказали бы, что сам ушел и на улице нарвался на грабителей. Попробуй, докажи потом, что не так.

— Да брось ты, — засомневался Арутюн. — Неужели они способны на такое. Деревенская баба, наглая, правда, как танк.

— Сейчас все способны на все. Время такое, — вспомнил я слова Виктора, когда они с Пашкой грабили меня. Теперь сомнений в этом не осталось вовсе. — Кто еще, если не они. Ну, падла, везет. То соседи с товарищами, то друзья… Дальше некуда.

Мы пересекли площадь перед торговым центром на Северном жилом массиве, дождались трамвая.

— Слушай, может, тебя переклинило? Сам рассказывал, что очнулся в подъезде незнакомого дома. Без туфель, без шапки, с вывернутыми карманами, — продолжал сомневаться Арутюн в салоне трамвая. — Хотя поведение этой бабы явно паскудное.

— Все перед глазами, как на ладони. Это потом меня снова развезло, потому что бояться было некого и не за что, — процедил я сквозь зубы. Чувства обиды и ярости не умещались в груди. — Одного не пойму, почему так долго поддерживал с ними дружеские отношения. Наверное, от проклятого одиночества. Понимаешь, я на заводе был гадким утенком. Ссоры с начальством. Резкие статьи в прессе. Награждали за труд и тут же наказывали за непокорность. Витька был единственным, кто оказался рядом. Он развелся, я тоже. Жены, и старые, и новые, работали в цеху, практически в одной бригаде, только мы на формовке, а они в стержневом отделе. Теперь понимаю, что одно это и сближало. А так мы разные. Он потенциальный коммунист. Ярый, потому что понял, если слушаться начальников да повиливать перед ними хвостиком, то можно достичь каких–то высот. А потом, как множество освобожденных в цеху и на заводе паразитов, ходи да поплевывай по сторонам, получай высокие оклады. В общем, начальствуй. А я глубоко презирал этих скользких людей, в основном, дебилов, не могущих связать двух слов. Видно же, кто чего стоит. Мало того, я сын репрессированных родителей, родился в лагере. Тьфу, суки, даже на учет в КГБ поставили как абсолютно ненадежного, с антикоммунистической родословной. Несмотря на заслуги в работе и творчестве — ударник, лауреат — в партию мне путь был категорически заказан. А Витьке нет. Помню, как он переживал развод с первой женой. Катастрофа, конец карьере. Не боль за оставленных жену и детей, а за измаранную биографию «выходца из крестьянской семьи». А у самого семь классов образования. Идиот очередной.