Яан Кросс - Полет на месте

«Ах Коцебу? Удивительное семейство. Пятеро братьев. Всех пятерых найдешь в любой мало–мальски солидной энциклопедии. Первый — мореплаватель, о котором мы уже говорили. Открыл 399 островов. Второй — писатель, офицер, землепроходец. Третий — генерал, и не какой–нибудь так себе генералишка, а полный генерал пехотных войск и польский генерал–губернатор, которого возвели в графы. Четвертый — дипломат, писатель. Русский посол в Швейцарии. Пятый — живописец. Батальный. И опять–таки не какой–нибудь там, а по распоряжению царя расписавший Зимний дворец. Но самая поразительная личность папаша этих пятерых. Сочинитель драм. Сосланный русским царем в Сибирь. Зарезанный немецким студентом. Много лет живший в Эстонии и написавший двести шестнадцать пьес. По мнению многих, интриган, негодяй и шпион. А может, и нет — ежели у него были такие сыновья».

Играли в шахматы. Он выигрывал, разумеется. Даже тогда, когда — по своему почину — отдавал мне ладью. И помнится, что своими совершенно неожиданными ходами в самом начале фантастически запутывал ситуацию. И лишь потом, когда я слегка привык к его манере (или когда он вместо ладьи отдавал мне ферзя), случалось, что я у него выигрывал. Но это много позднее.

В тот первый раз, как и во все последующие, мама пригласила Улло с нами поужинать, и за столом ему пришлось отвечать на вопросы отца:

«Чем занимается ваш отец?»

«Коммерцией. Насколько я знаю».

Отец приподнял брови:

«Как прикажете вас понимать — насколько вы знаете?»

«Это значит, что в Эстонии он занимался строительным делом. А теперь уже много лет за границей, и я точно не знаю, что именно он там делает. В смысле работы. И в другом смысле тоже…»

«То есть?..»

«Некоторые говорят, что он скрывается в Люксембурге или где–то там еще от здешних заимодавцев…»

«Тогда можно предположить, что у него на это есть свои резоны…» — протянул отец.

«Может быть, и нет, — сказал Улло. — Может быть, дело в том, что у него там французская мадам — и он не хочет этим огорчать маму…»

«Ах так, — отметил отец. — Ну тогда все гораздо проще. Или, наоборот, сложнее…»

После ужина мы с Улло вернулись в мою комнату. В половине одиннадцатого ко мне зашла мама сказать, что пора умываться перед сном. Улло встал, поблагодарил маму за ужин и ушел. И мама сделала следующее заключение:

«Вполне воспитанный мальчик. Но от его одежды — вы не почуяли? — пахнет подвалом. Это полуподвальная квартира где–то в Нымме, где они вынуждены жить. И уходить он совсем не умеет».

А когда отец (который никого ни в чем не подозревал, но над многими посмеивался) ничего на это не ответил, мама (которая ни над кем не посмеивалась, но подозревала почти всех) добавила:

«К тому же Яак еще ребенок. А этот Улло почти взрослый юноша. И я спрашиваю: что нужно ему от Яака?»

Отец сказал, и мне понравилось это страшно:

«Ну, стало быть, Яак не такой уж, по его мнению, ребенок.

Как и каким образом накопились сведения и сложилось мое представление о детстве Улло, сейчас мне трудно объяснить. Кое–что и довольно рано я должен был услышать от него самого. Кое–что, видимо, от моей мамы. Вряд ли я сильно преувеличу, если скажу, что в таком маленьком городе, как Таллинн, каждый знал каждого или, по крайней мере, кое–что слышал о каждом. И вот что всплыло: наши матери, то есть ныне госпожи Паэранд и Сиркель, были в первые школьные годы одноклассницами. А за тем, как складывается судьба бывшей одноклассницы, каждая девочка, в дальнейшем замужняя женщина, следит внимательнее, чем за судьбой любого постороннего человека. Между прочим, когда я однажды сообщил отцу, что Паэранд — это эстонизированная фамилия и что вначале фамилия Улло и его родителей была Берендс, отец протянул: «А-аа…» И добавил, что в таком случае и он слышал кое–что, как они жили раньше. Это кое–что, по всей вероятности, я и услышал от отца.

И наконец, лет пять–шесть назад, в 1986 году или около того, мне пришло на ум расспросить у самого Улло про его жизнь. С мыслью, что, может, использую когда–нибудь его рассказы, занесенные в записную книжку, в своих литературных работах. Рассказчика из Улло так и не получилось. И посему я сказал: «Мне теперь ясно, что сам ты свой жизненный материал литературно не обработаешь. И почему бы этого не сделать мне?» К некоторому моему удивлению — он не возразил. Мы тогда не Бог весть как преуспели в этом. Но четыре–пять раз вместе все же посидели.

Одним словом, его отец, которого я никогда не видел и с которым Улло после 1930 года встретился, кажется, один–единственный раз, был сыном деревенского портного из Харьюмаа. Представителям этой профессии, как известно, свойствен ген фантазии и непоседливости. И он легко проникает в их детей и даже далее. Вспомним хотя бы сына портного из Гудбрансдалена Педерсена 3, который сумел снискать глубочайшее уважение своего народа — и четверть века спустя глубочайшее осуждение. Разумеется, ни Улло, ни его отец не снискали ни того, ни другого. Отец и не думал об уважении народа. Сын, может, и думал, но с иронией пополам, а в итоге просто не стал себя утруждать этими заботами. Что касается всеобщего осуждения, то они и этой участи благополучно избежали. Уже хотя бы потому, что их поступки были либо слишком личного свойства, либо на фоне круговерти того времени несущественны.

По тем временам человека, закончившего пять или шесть классов городской школы, — как это было в случае с отцом Улло — в Таллинне считали не то чтобы просвещенным, но все же вполне образованным. Особенно если налицо, как у отца Улло, приличное знание эстонского, русского, немецкого и французского, и не только разговорного, но и письменного, что подтверждают письма господина Берендса, виденные мной у Улло. Где он приобрел эти познания, неясно. Если не поискать объяснения в истории, поведанной мне Улло: на экзамене по немецкому языку в девятом классе директор Викман обвинил его в том, что он якобы соответствующие страницы «Dichtung und Wahrheit» 4выучил наизусть, вместо того чтобы пересказать своими словами. И господин Викман с трудом принял объяснение Улло, что эти страницы Гете просто сразу запомнились ему…

Когда я спросил: «Улло, не писал ли твой отец в молодости стихи?» — Улло решительно замотал головой: «Ни строчки!»

Однако сын деревенского портного пришел в город и выучил все необходимые ему языки. Он был рассыльным в банке, и вскоре его продвинули на должность счетовода. Вот тогда–то, будучи банковским служащим с твердым воротничком, молодой господин Берендс и взял себе жену. Дочь железнодорожного десятника Тримбека, крещенную Александрой, но именуемую Сандрой. Смуглую, почти черноволосую, чужеземной красоты девушку, ту самую, которая, будучи десятилетней, ходила в один класс с моей мамой. Много позднее, в безутешные дни, мать Улло рассказывала ему: Эдуард, то есть отец Улло, в начале семейной жизни был «как мне показалось, поразительным человеком. Потом–то выяснилось, что пустым и легкомысленным…». В соседнем доме жил некий парень из Мыйгу, друг детства Эдуарда, он держал суконную лавку. «Ну, шелков у этого прохвоста не было, зато блестящего сатинчика хоть отбавляй». Эдуард особенно любил красные и розовые тона. И половину субботней ночи и полвоскресного дня занимался тем, что драпировал в них при помощи булавок свою молодую жену…