Яан Кросс - Полет на месте

«Невозможно».

Улло сказал: «Тогда препроводите меня к декану».

Мне Улло растолковал, как я помню:

«В то время деканом был Майм. Государственное право и так далее. Ты ведь знаешь его лучше меня. Комод на ножках нотного пюпитра. На самом деле вовсе не плохой человек. Он сидел за просторным пустым черным столом и я, стоя, поведал ему свою историю.

Он отреагировал, произнося в нос: «Господин Тийзик поступил совершенно правильно. Нельзя допустить вас к экзамену».

Я нажимал с прежним упорством: «Но почему?»

И профессор объяснил: «Неужели не понимаете? Курс общих основ юриспруденции длится два семестра. Вы же не могли его прослушать — если всего три дня как имматрикулированы».

Я возразил: «Насколько я знаю, профессор Улуотс — общие основы были предметом Улуотса — никогда не выясняет, приобретены ли знания из лекций или из других источников?»

«Не выясняет. Верно. Но он п р е д п о л а г а е т, что студент прослушал курс лекций. В отношении вас он не может этого предположить».

Я сказал: «Пусть предположит, что я использовал другие источники. Это ведь не запрещено».

Майм отрезал, теперь уже повысив голос: «Профессор Улуотс не станет предполагать в отношении вас ничего. Он должен был уехать в Женеву и просил меня принимать экзамены вместо него».

«Тем лучше, господин профессор».

«В каком смысле?»

Я продолжал гнуть свое: «В таком случае я не должен дважды объяснять».

Он посмотрел на меня своими маленькими глазками сквозь пенсне, долгим взглядом.

«Садитесь, — и когда я сел, — кто вы такой?»

Я рассказал. Из Викмановской гимназии, помогал в работе магистру Кыйву — он три недели назад защитил магистерскую диссертацию. Упомянул редакцию «Спортивного лексикона» и пионерский батальон, объяснил, что полностью подготовился, чтобы сдать экзамен по общим основам.

«Ну, — протянул Майм, — сейчас проверим. Расскажите мне…» — и он спросил что–то, дай Бог памяти, ну конечно, из старого Еллинека 39. Я ответил. Он кивнул: «Ладно. Поставлю вам sufficit 40». Я сказал, что мне этого недостаточно. Он спрашивал меня еще три минуты.

«Ладно. Я поставлю вам bene 41».

Я повторил, что мне и этого недостаточно. Тогда он беседовал со мной еще полчаса и поставил maxime sufficit 42. У меня ведь была свеженькая зачетная книжка. Когда я вышел от него в коридор, то узнал у кого–то, где здесь в главном здании лекторий, пошел туда и поинтересовался, нет ли там случайно профессора Леэсмента. Я его тоже раньше не видел. Он там оказался. С ранней лысиной худощавый человек, немного заика, который впивался своими цепкими карими глазами во все, на что бы ни смотрел.

Я ему изложил свою историю. Объяснил, что только что сдал экзамен профессору Майму и был бы рад, если бы профессор Леэсмент пошел бы мне навстречу и принял экзамен по истории римского права. И этот славный человек, он тогда еще был очень молодым, только что приехал из Сорбонны, сказал почти торжественно:

«Н-ну знаете, к-коли вас п-профессор Майм счел возможным п–проэкзамено–вать — то и я с-смогу. И х-хоть с-сейчас».

Посадил меня тут же в задней комнате лектория за стол и прежде всего полюбопытствовал, не из тех ли я Берендсов, что в Колгаской волости. На мой утвердительный ответ уточнил, из Берендсов по деревенской линии или по городской. Под конец спросил, какие иностранные произведения я прочитал вдобавок к его лекциям по истории римского права.

Я ответил, что прежде всего Бювиля «Histoire du droit romain» 43.

Он спросил, на каком языке я ее прочитал, и когда я ответил, что на французском, сразу же перешел на французский. Через пятнадцать минут — пять минут на Бювиля и десять обо всем на свете — он пожал мне руку в связи с очень хорошей отметкой. Вот и все…»

Блистательно сданные первые экзамены остались позади. Но они последними — на долгое время — и остались. Естественно, я спросил Улло: «Бога ради, объясни, почему?» И получил ответ, который напомнил мне вот о чем.

Я когда–то написал историко–биографический очерк о Кристьяне Яаке Петерсоне. В нем ему пришлось ответить на вопрос, который мы до сих пор в недоумении задаем: скажи нам, чертов парень, почему ты прервал свои занятия в университете, куда попал благодаря невероятной удаче и помощи добрых людей?

Я не знаю, никто не знает, что Кристьян Яак на самом деле ответил. В моем очерке он отвечает так: «С какой стати я должен был тратить там время? Если я мог прочесть все эти книги, по которым наши профессора читали лекции?! Или даже более новые книги, чем те? И гораздо быстрее, чем наши профессора их нам излагали?»

Слово в слово так ответил на мой вопрос и двадцатилетний Улло, и семидесятилетний. Я вложил его мысли и слова в уста Кристьяна Яака. Да простят они оба меня за это.

После того как Улло покинул Викмана, наши и так нечастые встречи стали еще реже. А после того как я закончил гимназию, они сделались и совсем редкими. В своих записках за 1986 год я не нахожу практически ничего о годах 36 и 37‑м. Кроме того, что Улло, приехав из Тарту, снова вернулся в редакцию «Спортивного лексикона» и показал зачетную книжку, удостоверяющую его студенческий статус, и свои два maxime. После чего ему стали платить вместо пятидесяти пятьдесят пять крон в месяц.

Все–таки на 36‑й год выпали два важных события, можно даже сказать, два периода, всколыхнувших жизнь Улло и его матери. Первое из них, особенно для матери Улло, глубоко негативное. Второе имело для Улло, хотя, конечно, и для всего эстонского народа, насквозь позитивное и в своем истинном размахе лишь гораздо позднее проявленное значение.

В феврале Улло и его мать, прежде всего мать, узнали, что отец где–то там в Германии, Голландии, Бельгии или Люксембурге расторгнул бывший до сих пор в силе брак. Добивался ли он развода, чтобы официально вступить в брак с госпожой Фредриксен, или уже вступил в него, это из поступившего сообщения было неясно — да, по сути, уже не имело значения. Известие, что она разведена со своим мужем, несколько лет назад скрывшимся за границу с другой женщиной, подействовало на мать крайне удручающе. Для Улло это значило не более чем последний штрих в многолетней цепи отдаления отца, а для матери это был сокрушительный удар. Она словно оледенела, и понадобилось время, чтобы растопить этот лед. Возможно, так и не оттаяла до конца. Улло должен был понять, что он больше не в состоянии утешить ее. И это делало его нетерпимым. Когда мать с красными глазами и рассеянным взглядом трепала его по щеке загрубевшей от лопаты рукой: «Ладно, ладно, мой мальчик. Я глупая, но прости меня, я ничего не могу с собой поделать…» — Улло чувствовал, что ненавидит это ее страдание, и беспомощность перед этим страданием скорее отталкивала его от матери, чем сближала с ней. И в то же время страдание, отгораживая его от матери, не отодвигало образ отца. Он присутствовал в его сознании незыблемо.