Яан Кросс - Полет на месте

Ну, я ответил, что так точно, вполне понимаю. Хотя и не мог взять в толк, почему нунций после переданных ему извинений премьер–министра не мог бы просто прийти на следующий день. Я понятия не имел — и не знаю до сих пор, какие дела у него были с премьер–министром. Тем не менее я тщательно обдумывал, как его задержать на полчаса или даже на час, — вряд ли опоздание будет более долгим. Но ничего особенного я придумать не смог и решил положиться на импровизацию. Вскоре он прибыл. Невысокий, живой, подвижный человек с острым носом, в черной сутане, придававшей ему значительность, особенно благодаря лиловому воротнику. Между прочим, этот католический элемент ныне присущ одеянию священников и в протестантских странах. Не помнишь ли ты: наш архиепископ Рахамяги, когда у нас в гимназии время от времени служил утренний молебен, не носил ли он уже тогда нечто подобное?..

Итак, я встретил его у порога, умеренно поклонился и произнес по–немецки: «Monsignore, господин премьер–министр просил меня передать вам свои искренние извинения по поводу того, что, к сожалению, он опаздывает. И также, — тут я улыбнулся так подкупающе, как только мог, — он попросил меня задержать вас беседой до его появления. Если мне не удастся справиться с этим заданием, я получу от господина премьер–министра нагоняй».

Нунций, как я и ожидал, ответил на правильном немецком языке, только с небольшим мягким, я бы сказал, общекатолическим акцентом, национальная принадлежность которого неопределенна и который звучит, по крайней мере в наших краях, чуть–чуть по–русски, хотя и по–итальянски. Он сказал:

«От нагоняя премьер–министра я с удовольствием бы вас избавил…»

В первый момент было очевидно, что он обижен отсутствием Ээнпалу. Однако затем спросил уже гораздо мягче:

«На сколько премьер–министр может опоздать?»

Я объяснил: «Он позвонил час назад. С мызы Арукюлы. До нее двадцать шесть километров. Его машина не заводилась. Ну а сейчас он наверняка давно в пути…»

Надежда, что премьер–министр вот–вот войдет, удержала его на месте.

«Знаете, раз уж премьер–министр свел нас в дуэт–беседе, позвольте мне выбрать тему. — Он закинул ногу на ногу в лиловом носке и черном ботинке и стал покачивать ею. — Видите ли, я пришел к выводу, что у меня при моей должности должно быть более ясное представление, чем я сейчас имею, о проблеме «итальянцы и Эстония». Я знаю кое–что о роли Гульельмо ди Модена в эстонской истории. А также чуть–чуть — о роли господина Индро Монтанелли в вашей журналистике. Он, кажется, стал сотрудником вашего журнала — как же он назывался?..»

Я сказал: «Журнал называется «Лооминг»…»

«Именно. Этого Гульельмо выбрал папа. А Индро выбрали вы. Что касается первого, это был хороший выбор. Так–так. Но ведь между этими двумя прошло семьсот лет. За это время здесь наверняка действовали и другие итальянцы. Не могли бы вы кого–нибудь назвать?»

Я подумал: маловато здесь ваших авантюристов погуляло, но я должен тебя задержать, насколько хватит твоего терпения, пока Каарел не домчится до места. Я ответил:

«Первый, кто хронологически мне вспоминается после Гульельмо, это инженер артиллерийских войск Рудольфо Феоравента, который вместе с войсками московского великого князя Ивана III осаждал Вильянди в 1481 году и нашел там свою смерть. Балтийский историк культуры Амелунг упоминает его».

«К сожалению, не слишком радостное соприкосновение…» — отреагировал нунций.

Я продолжал:

«И затем около 1520 года был у нас в Таллинне врач, иные говорят — городской врач, Джованни Балливи…» — я не уточнил, что его у нас считали французом, ибо чуяло мое сердце, скоро окажусь с итальянцами на мели.

Я добавил:

«Этот доктор прославился тем, что его надгробный камень вытесал известнейший в свое время художник Михель Зиттов. Вам не доводилось видеть это надгробие, у северной стены Нигулисте? С изображением смерти?»

«Увы, не доводилось, — признался нунций. — Однако выходит, что и этот пример несколько печального свойства».

Я сказал:

«Надеюсь, следующий, пришедший мне на память, будет веселее. Году в 1549‑м Таллинн посетили итальянские канатоходцы. Они выступали с невероятно эффектным номером. Закрепили свой канат на башне церкви Олевисте. Не на самой вершине, но, во всяком случае, на металлической обшивке шпиля. Причем тогдашний шпиль был на добрых двадцать метров выше нынешнего. Другой конец каната протянули на луг в четырехстах метрах от церкви. Там вбили в землю соответствующей высоты столб на достаточную глубину и закрепили канат на его верхушке. И ходили или, как свидетельствует летописец, летали по этому канату…»

«Incredibile! 56 — воскликнулнунций. — Послушайте, а нельзя ли увидеть отсюда, из окон дворца, где это происходило?»

Я знал, что на верхнем этаже северного крыла имелись окна, откуда открывался искомый вид:

«Если monsignore будет угодно… Однако нам придется преодолеть сотню метров и две лестницы…»

«Но ведь мы обернемся за пять–десять минут!»

«Несомненно».

Я заглянул в бухгалтерию. Стриженная под ежик голова главного бухгалтера Халльясте повернулась к двери. Я сказал:

«Оставьте, пожалуйста, дверь открытой. А когда придет премьер–министр, доложите ему, что нунций monsignore Арата, сопровождаемый мной, отправился взглянуть из северных окон дворца на панораму города и что мы вернемся не позднее, чем через десять минут».

Панорама, открывшаяся сверху, из коридора Государственной библиотеки, по мнению нунция, была неповторимой. И я объяснил: видите, канат тянулся оттуда, от правого шпиля, в синее небо, такое же, мне кажется, как сегодня. Угол наклона каната предположительно двадцать градусов. Исчезал он примерно там — если смотреть отсюда, за шпилем Домского собора. Оттуда чуть ниже — если взглянуть из этого окна — снова возникал в поле зрения и тянулся вон туда, левее Балтийского вокзала. На нынешнюю улицу Копли, а в то время — на луг. Можно себе представить, какая прорва народу стеклась туда, к этому столбу, и каждый хотел потрогать акробатов рукой… Акробаты в позолоченной одежде передвигались взад–вперед по канату, местами на высоте доброй сотни метров над крышами, стенами и башнями…»

Нунций от восторга захлопал в ладоши и воскликнул:

«Ф а н т а с т и к а! А теперь отправимся назад. Вдруг премьер–министр уже вернулся. А вы рассказывайте дальше…»

И я рассказывал. Почему бы нет? Я был в ударе. Продолжал рассуждать на обратном пути:

«Monsignore, я не знаю, позволяет ли ваша должность посещать кафе, однако вы наверняка наслаждаетесь кофе, его вкусом, его ароматом. Этот вкус и этот аромат Таллинн унаследовал от итальянца. В Берлине, например, первое кафе открыли лишь в 1723 году. А в Таллинне уже в 1702‑м. И человек, который его открыл, может быть, вообще первое кафе в Северной Европе, был signore Альфонсо Карваллидо».