Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести

Здесь невозможны были ситуации, чтобы женщину в предродовой оставили одну, чтобы кому–то сделали кесарево сечение и забыли убрать послед, чтобы шов на матке нечаянно подшили к тканям мочевого пузыря, чтобы кого–то случайно заразили лишаем или чем–то ещё, чтобы родившую вывезли в коридор и оставили там на полдня зимой под открытым окном, чтобы кормящим матерям давали гороховый суп или салат с огурцами, чтобы посетители проходили прямо в палаты в верхней одежде и грязной уличной обуви…

Вроде бы так и должно быть, но если честно, без вранья: всегда ли и везде ли у нас по жизни есть то, что должно быть?

Да, Лапшин матерился, да, устраивал жуткие разносы персоналу, если находил за что. Да, в райздраве он вырывал «свое» для роддома, за каждую бюджетную строку боролся до последнего, и потому всегда был «неудобным» для любого начальства. Начальство его, естественно, не любило, но, хотя придраться, чтобы уволить, у нас можно и к забору, Лапшина не увольняли, потому что охочих на его место почему–то всякий раз не находилось. А ещё потому, наверное, что у роддома Лапшина были самые низкие показатели детской смертности и заболеваемости во всем регионе.

Лапшин любил порядок на своём «корабле». Однажды, по какой–то сантехнической причине поздно вечером сломался душ. Ну, как в роддоме без душа? И работники районного ЖКХ, попытавшиеся сопротивляться отговорками про то, что «давайте, утром разберемся», познали на своей шкуре смысл выражения «вальпургиева ночь». Слово за слово и — Лапшин учинил им драку. В самом прямом смысле. С приездом милиции и прочими разборками. Тут уж все думали, что его уволят…

И случилось–таки два чуда. Первое: к трем часам ночи душ работал как часы. Второе: Лапшина оштрафовали, лишили премий, дали строгий выговор, сделали наипоследнейшее предупреждение, но главное… всё–таки оставили на работе.

А вот он коллег щадил не всегда. Раз довелось ему услышать в операционной, как молодой ассистент смачно называет кричащего, только что родившегося красного младенца кусочком мяса. Через два часа мрачный, как осенняя туча, Лапшин в своем кабинете нарочито вежливо предложил юноше написать заявление об увольнении по собственному желанию. Никакие извинения приняты не были.

— Молодой человек, нам с Вами не по пути, у нас тут есть только люди. Большие и маленькие. А мясо ищите, юноша, в мясных лавках. Мы не сработаемся. Прощайте…

У главврача, который кроме всего прочего еще и сам частенько принимает роды и делает операции, свободного времени не бывает. Но если каким–то чудом оно возникало, то помимо общения с семьей, где его с радостью ждали жена, дочка и маленький внучок, любил Лапшин подремать с удочкой где–нибудь на озерке или речке, коих в сибирских краях превеликое множество.

Ну, и выпить дома, как всякий русский, он мог, конечно. Иногда. И закусить, естественно. И неплохо закусить, поскольку и жена, и дочка готовили отменно. С годами, к сожалению, стал одолевать лишний вес. Перешел на диету. Шутил, что вместо ожидаемого похудания живота первым похудело то, что поправилось последним — лицо. Из спиртного в кабинетном сейфе всегда имелся хороший коньячок. Нет–нет, сам Лапшин на работе никогда не употреблял, исключительно для гостей…

Никто ни разу не видел его плачущим. Лишь однажды, после многочасовой борьбы за жизнь новорожденного, когда врачам пришлось всё–таки отступить, из операционной громыхая матами на всю больницу, вышел в коридор усталый Лапшин с еще неснятой повязкой на лице. Он кричал и грозил неизвестно кому, потрясая немытой окровавленной перчаткой… а глаза его над повязкой как–то странно влажно блестели и такая неизбывная боль в них была, словно ушел из жизни не маленький безымянный чужой человечек, а кто–то очень родной и близкий.

Что могло стать последней истинной причиной его ухода — так и осталось неизвестным, может быть, вся эта дёрганная, взбалмошная, какая–то неправильная жизнь, но в пятьдесят три года сердце Лапшина остановилось…

Прощание с доктором Лапшиным проходило в огромном зале местного Дворца культуры при громадном стечении народа. Пол возле покойного был покрыт алыми цветами вровень с гробом, в котором лежал вроде он, а вроде уже и не он, черты лица его заострились, и исчезло с них то, что делало его знакомым громыхающим Лапшиным.

Более же всего поражало воображение количество детей, пришедших на прощание со своим первым в жизни Главным Врачом. Их были многие и многие тысячи, их невозможно было сосчитать и даже увидеть всех сразу… Кого–то вели за ручку, кого–то везли в колясках, но были и те, кого просто несли на руках…

— Мама, а кто это такой там лежит?

— Дяденька Лапшин, сынок.

— А зачем мы здесь, мам? Тут так тесно, столько народу…

— Сейчас пойдём, сынок. Попрощаемся с доктором и пойдем, потерпи.

— А он что: уезжает куда–то?

— Да, сына, уезжает…

— И куда? В Африку?

— Дальше, сынок, далеко–далеко, там его ждёт много–много детишек, которым он должен помочь. Он уходит для того, чтобы они появились на свет… и пришли к нам…

— Игнат! У тебя когда отпуск в этом году?

— В октябре, я же говорил!

— У, всё как не у людей, — Ольга, жена Игната, надула губы и пошла в спальню к дамскому столику.

В матче Россия — Камерун, который смотрел Игнат, наступил перерыв между таймами. Он убавил у телевизора звук и, чтобы скоротать время, пошел к супруге.

В начале матча наши умудрились пропустить мяч в ворота. Пиво кончилось. Настроение — соответствующее.

— Мы в прошлом году ездили в июне в Таганрог на Азовское море. Помнишь? В позапрошлом году у матери в деревне всей семьей когда были? В августе! На меня и так косо смотрят на работе, если б на октябрь не согласился, то в декабре бы в отпуск выпнули.

— В Испанию хочу.

— Что?

— Хочу, говорю, в Испанию!

— Я не понял.

— Ну, если не понял, иди свой второй тайм смотри, начинается уже.

— Нет, ты погоди. Какая Испания? У нас на нормальную машину денег нет, «шестерка» скоро совсем сгниёт, а ты…

— А я что?! Жизнь проходит, ни я, ни ты, ни дочь твоя ничего в этой жизни не видели, что другие видят. Мне уже четвертый десяток пошёл, а что я в жизни знала? Ну, что? Таганрог твой любимый? Или коровники деревенские? Дочь бы пожалел! Мир, Игнат, он — большой! В нём столько интересного! А деньги? А что — деньги? Сейчас можно под отпуск взять кредит, съездим, да рассчитаемся потом как–нибудь потихонечку. А? Я — бухгалтер–экономист, ты на стройке своей шабашку найдешь, было бы желание.

От неожиданности Игнат не знал что сказать: постоял, потом, молча, махнул рукой и, как был в тапочках и в трико пузырями, так и отправился за пивом в киоск через дорогу. А наши–то так проиграли: ноль — один.