Елизавета Александрова-Зорина - Приговор

— Про ребеночка–то я тебе наврала, — горячо зашептала она, обдавая рыбным запахом. — Не было ребеночка, Андрюшенька…

Дома он час простоял в душе, смывая рыбный запах, которым пропиталась одежда, а ночью, наглотавшись снотворного, видел пухлый живот торговки, которая чистила себя, словно рыбу, большим, перепачканным чешуей ножом, и пока жена не растолкала его, мечущегося по постели, в ушах гудел голос, низкий, как колокольный гул: «Не было ребеночка, не было…»

В кармане халата он прятал клочок бумаги с телефонным номером, который, скатав в бумажный шарик, подбрасывал на ладони, словно тот обжигал руку, так что полустершиеся цифры, выведенные неровным почерком, уже едва можно было разобрать. Но он помнил их наизусть. А как–то вечером, запершись в ванной, не выдержал и позвонил, представляя, сколько раз он набирал этот номер прежде.

— Привет, друг! — прикрыв рот ладонью, прошептал он.

На том конце отозвались на пароль:

— Привет, друг!

Оба долго молчали, не тяготясь молчанием, и, замерев, вслушивались в дыхание.

— Время было такое… — откашлявшись, начал было друг.

— Брось, — перебил его Андрей, — не надо. Я хочу забыть, — он повесил на губах кривую усмешку, — забыть то, чего все равно не помню.

— Я помню за двоих.

— Спал с моей женой? — вдруг спросил Андрей.

Шумно выдохнув, друг долго молчал, подбирая слова.

— Не хотел, чтобы вышла за другого… Не знал, как загладить вину… — почувствовав, как глупо звучат объяснения, запнулся и, прочистив горло, отрезал: — Спал.

Пустырь зарос бурьяном и маленькими кривыми деревцами, выглядывавшими из кустов, словно мальчишки, играющие в прятки. Старые деревянные дома прогнили, скособочившись, как разбитые радикулитом старики, крыши съехали на бок, карнизы обвалились, а ветер, хохоча, носился по пустым комнатам и стучал оконными рамами. Андрей прятался в овраге, на дне которого собралась прокисшая дождевая вода, и его ботинки вымокли насквозь. Толстая муха то и дело садилась на лоб, потирая лапки, и он смахивал ее рукавом, но, взвизгнув, она возвращалась обратно. Поймав муху в кулак, он поднес к уху, вслушиваясь в злое жужжание.

Прижимая кривую палку к груди, друг крался, озираясь по сторонам, и старался ступать тихо, не слышно, но под его ногой хрустнула ветка, и из оврага полетели комья грязи.

— Граната! Ба–бах!

Друг рухнул как подкошенный.

— Убит!

Выскочив из оврага, Андрей пнул обмякшее тело ногой, взял палку, взвесил ее в руке и, переломив через колено, отбросил в сторону. Друг таращился застывшими глазами, и Андрей, протянув к его лицу кулак, разжал его. Муха, замерев, долго не решалась взлететь, а потом, сорвавшись, исчезла. Андрей смотрел на пустую, как его память, ладонь, и думал, что жизнь — это то, что происходит с нами здесь и сейчас, а прошлое так же обманчиво, как сны, мечты и несбывшиеся надежды.

Потом они уткнулись лбами и, зажмурившись, заорали, срывая глотки. Из зарослей испуганно вылетели птицы, вдалеке залаяли псы. По щекам потекли слезы, лица раскраснелись, покрылись пятнами, и Андрей, захлебнувшись криком, смолк, а друг продолжал вопить, пока не кончилось дыхание.

— Я всегда побеждал! — засмеялся он, обняв Андрея.

Собрав хворост, друг разжег костер и, развернув промасленные свертки, достал бутерброды. Андрей стянул мокрые ботинки, вытянув ноги к костру, и, повесив на палку носки, стал сушить их над огнем.

— Я как будто провалился во времени, — друг, открыв зубами бутылку, сделал глоток. — Остаться бы в детстве, правда?

Он передал Андрею бутылку, и тот выпил, не морщась.

— Те два окна — твои, ты жил на кухне, родители в комнате, — показывал друг на покосившийся, вросший в землю дом, — а ниже этажом — мы с отцом.

— А твоя мать?

Друг передернул плечами:

— Я ее не помнил, твоя воспитывала как своего. Ты даже сердился, ревновал. А отцы наши как–то, напившись, подрались и чуть не поубивали друг друга, весь двор сбежался.

— Вот дураки, — хмыкнул Андрей, пытаясь представить отцов, но, вглядываясь в слепые окна, видел только размытые, неясные, как миражи, силуэты.

Гнилые лестницы крошились под ногами, они поднимались, держась за руки, и, осторожно ступая, проверяли каждую ступеньку. Пахло гнилью и прелым деревом, стены заросли серым грибком, а отсыревшие двери, задраенные, словно люки на корабле, мхом, приходилось выбивать плечом.

— Чувствуешь запах щей? — зашептал друг. — Твоя мать скоро позовет нас обедать. Отцы торчат во дворе, чинят ржавую копейку, на которой нельзя доехать даже до магазина, а у соседей за стенкой хрипит старый транзистор и плачет некормленый младенец.

Андрей растянулся на ржавой кровати, застонавшей под ним, словно от боли, а друг оседлал кособокий стул, и, глядя на двух мальчишек, возившихся на полу с выструганными из дерева игрушками, они несколько часов провели в молчании, слушая звон посуды на кухне, смех отцов, плач младенца и хриплые песни за стенкой, пока густые сумерки не опустились на их воспоминания, как театральный занавес.

— Хорошо, что ты вернулся, — оборвал друг тишину, когда машина въехала в город. — Есть с кем помолчать…

Андрей закивал, улыбаясь.

— Я тебя здесь высажу, — притормозил друг машину, — чтобы твои нас не увидели.

Они обнялись, прижавшись щеками, сильно, до хруста суставов, пожали руки, и Андрей, выскочив из машины, побежал, озираясь по сторонам, а друг смотрел ему вслед до тех пор, пока, превратившись в черную точку, он не растаял на горизонте.

За обедом Андрей разглядывал сыновей, носивших на лицах его мясистый, нависавший над верхней губой нос, и думал, что, повторяясь в детях, мы пытаемся обмануть смерть, а обманываем самих себя.

— Каким я был? — спросил он, протирая тарелку коркой хлеба. — Добрым или злым? Жестоким? Завистливым? Вспыльчивым?

Сыновья, уткнувшись в тарелки, угрюмо ковыряли фаршированную рыбу, а жена с матерью, которые вновь, как до его возвращения, не смотрели друг на друга, молчали, пережевывая свои мысли. Андрей чувствовал, что родные тяготятся им, а их жизнь, встревоженная его возвращением, словно пруд брошенным камнем, затягивается обыденной суетой, и в днях, расписанных до последней минуты, ему нет места.

— Бабником? Азартным картежником? Обжорой? Пустомелей? Неудачником? Самодуром? Подонком? — отложив вилку, повысил он голос.

— Мы тебя любили таким, каким ты был… — сказала жена и, спохватившись, поправилась: — Какой ты есть.

— Каким?! — вскричал Андрей. — Каким я был? Равнодушным? Страстным? Безмозглым? Хитрым? Ненадежным? Смешным? Опасным? Я ведь ничего о себе не знаю, словно я сам себе чужой!

Родные переглянулись, а мать, встав из–за стола, стала убирать тарелки. «Память может вернуться, а может не вернуться никогда, он может вспомнить все, что было до травмы, а может забыть, что происходит с ним сейчас…» — пожимая плечами, говорил им врач, и, глядя в его вязкие, выцветшие от пустых снов глаза, родные чувствовали неприятный холодок, сбегавший по спине.