Марина Голубицкая - Рассказы

Лук доверили немцу. И мясо, и лук на пельмени рубили сечкой в деревянном корытце: бабушка уверяла, что если прокручивать в мясорубке, вкуса не будет. Старший бабушкин зять был метр восемьдесят, средний ниже на пятнадцать сантиметров, а младший, немец, был выше всех — немец был метр девяносто пять. Он приехал на смотрины уже зятем. Накануне бабушка долго болела, а когда выздоровела, принялась заполнять анкету. Отчего–то анкету должна была заполнять именно бабушка. Мелким почерком безграмотного человека из крестьян.

Прадед начал самостоятельную жизнь с пустыми руками: мать перед смертью призналась мужу: «Петенька–то нагулянный», и Петенька остался без надела. Землю он зарабатывал сам, дом строил сам и в голодный год женился на городской прислуге. Жена одевалась и вела себя по–городски, а рожала, как деревенская — много и безболезненно. Бабушкины близкие родственники не вмещались в овировский бланк, и бабушка подклеила разлинованный лист, чтоб вписать братьев и сестер, доживших до совершеннолетия . Их было пятеро, с ней самой шесть, остальные двенадцать умерли, так и не став взрослыми. Говорили, что на одной неделе дифтерия унесла четверых, — еще до ее рождения. Прадед узнал об этом из письма, когда — в солдатах — собрался в отпуск по многодетности. Он честно доложил офицеру, что детей стало меньше — много меньше! — поэтому отпуск отменили. Придя с японской, прадед вновь начал делать детей, получались всё сыновья, а он хотел девочку, и с пятой или шестой попытки родилась бабушка — красавица, умница и долгожданная нянька: детей опять стало много, хотя по–прежнему выживали не все. Прадед был хлеборобом от бога: вся деревня справлялась у него, когда сеять. Как–то через деревню шли цыгане — с машинкой для печатанья денег. Он заправил в нее все сбережения, машинка тут же задымилась, деньги сгорели, а он–то собирался на них покрыть шифером крышу… Зато семью не раскулачили: в этих местах раскулачивали за крышу. Дата смерти вспоминалась с трудом. В вокзальной кассе не было билетов ни в общий, ни в плацкартный… Где–то перед войной. Он взял купе. Поезд набирал скорость, и проводник, не заглянув в билет, столкнул колхозника: «Куда прешь, деревенщина!» Упав с подножки, прадед ушибся, впервые в жизни заболел и не поправился — даже к посевной.

Сама бабушка рожала четыре раза. Любую работу бабушка делала лучше всех, и ее, молодую невестку, брали на сенокос, оставляя первенца со старой бабкой, свекровью свекровки. Ребенок заболел поносом, а молодая мать все продолжала ездить на сенокос, а старуха все продолжала кормить младенца сырыми яйцами. Лошадей дали поздно, молодуху вернули с покоса поздно — мальчика до больницы не довезли: он умер в дороге, умер до года , его можно было не вписывать в анкету.

Трех дочерей бабушка родила уже в городе. Неизвестно, когда она решила, что даст им высшее образование — любой ценой! — но она делала для этого все. И когда ее муж, партработник на железной дороге, не посылал с фронта аттестат, и когда привез с войны другую, и когда, вернувшись в с е мью, долго и тяжело болел и рано умер. Не работавшая домохозяйка, в войну она покупала мешок зерна, волокла на своем горбу на мельницу, потом пекла и продавала на рынке хлеб. Это квалифицировалось как хлебная спекуляция. Бабушке повезло: ее поймали только раз, и то удалось откупиться. Она держала кур — на кухне, на четвертом этаже, в промышленном городе, а после войны еще и корову в сарае.

Как она и мечтала, все три ее дочери закончили вуз и удачно вышли замуж. Старшая слишком рано: по большой любви. За дядю Юру, студента–физика, — чернокудрого, синеглазого красавца с высоким лбом и сильным, очень русским баритоном. Он немного прихрамывал, но бабушка приговаривала: «Выходите хоть за хромого, хоть за кривого, хоть за малайца, хоть за китайца». Ее беспокоило, что, родив в студентках, Татьяна не закончит университет. Когда в летнюю сессию маленький Толя заболел поносом, бабушка сама легла с ним в больницу, и все обошлось. А средняя дочь все сделала правильно: сначала диплом, потом свадьба. Второй зять был евреем и не то чтоб кривым, но на один глаз почти не видел.

Слезы бабушка лила из–за Натальи. Девчонку сызмала избаловали старший зять и его друг, влюбившийся в белокурую голубоглазую малолетку, — оба обращались с ребенком, как с девушкой. В университете Ната училась слабее сестер, и на третьем курсе, сбежав от бабушкиных попреков, перевелась в Одессу. У нее было море кавалеров. Сестры тоже имели немало поклонников, как когда–то и сама бабушка, но тетя Ната невестилась дольше других, ее ухажеры были реальными молодыми людьми, а не призраками прошлого. Не слишком галантный Богдан с Украины, из раскулаченных, и доцент из Одессы, быстро представивший Наташу родителям, но слишком долго не переходивший на «ты».

И вдруг появился немец. Ната познакомилась с ним на практике — в МГУ. Бабушка узнала об этом из письма, адресованного не ей, а средней дочери: ошибочно вскрыла конверт и потом еще несколько раз ошибочно вскрывала. Она пыталась запретить своей младшей ездить через Москву, но оказалась бессильна. Не сумев «воспрепятствовать», бабушка поболела–поболела и принялась оформлять приглашение, заполнять анкету. Мы жили вместе, и к приезду нового родственника родителям пришлось ощутимо потратиться: в маленькой комнате к потолку подвесили три плафона, в стиле 60‑х, как выяснилось лет тридцать спустя, бабушка тут же громко обиделась, и оранжевый абажур в большой, нашей общей с ней комнате тоже заменили модной люстрой.

Немец приехал на ноябрьские праздники. У него было детское лицо: выпуклый лоб и темные карие глаза, добрые и большие — даже для такого великана. Загнутые густые ресницы удерживали сразу три спички, — мы с Толиком, двоюродным братом, это проверили. Дядя Генрих, снимая очки, казался обиженным. Мама ахала:

— Генрих, все говорили, что ты высокий, а ты же просто молодой! Какой ты, оказывается, молодой!

— Уже разбольтала? — упрекал он жену, которую был на два года моложе.

Дядя Генрих родился в сороковом и поэтому о войне помнил меньше, чем тетя Ната: сначала он жил вдвоем с мамой, вкусно ел, потом мама стала печь лишь по праздникам, потом и вовсе перестала печь, потом появился отец — на костылях. Мать заболела туберкулезом, долгие годы жила в санатории, отец, безногий кузнец, был с сыном слишком суров, и маленький Генрих хотел, чтобы снова началась война, вернулась мама и испекла сладкий кухан.

Пельмени стряпали вместе.