Анатолий Андреев - Варвары из Европы

— Гомер, я хочу сделать тебе предложение, от которого умный человек не сможет отказаться, — произнесла между тем Элина, указав мне моё место в этом лучшем из миров, сузившихся до размеров хоть и просторной, но всё же ничтожной спаленки в кирпичном особняке.

Я стоял посреди комнаты, целомудренно обернув свой торс полотенцем. В моей позе, несомненно, было что–то античное. Как и в позе Натали. Собственно, самой античной из нас следовало признать Эллину: она, стройная и мускулистая, олицетворяла собой всех смутно знакомых из курса истории Древней Греции жестоких и злобных женщин, решительно, буйно и как–то несоразмерно обиде мстящих за что–то тем, как правило, мужчинам, которые осмелились покуситься на их мечту; с мокрыми чёрными волосами, отдалённо напоминавшими расплетённый клубок тонких змей, упрямо сжатым ртом и твёрдым взглядом, она приняла позу «не питайте иллюзий, о, нищие духом».

Всё это я прочёл в её позе и интонации. Но с другой стороны на меня смотрела женщина с печалью в глазах, прикованная к чугунной батарее. Я, будто мятежный Одиссей, оказался меж Сциллой и, как её там. нет, не Харибдой, конечно; присутствовало же в Древней Греции существо, олицетворявшее собой полюс добра. В те времена должны ещё были верить в добро, иначе откуда взялся расцвет искусства?

Так вот, я чувствовал себя меж Сциллой и Добрым Женственным Существом. Терять мне было нечего. Вот отчего во мне, немало удивив и меня самого, проснулось мужество: я думал, с этим навсегда покончено.

— Освободи ей рот, — я, шевельнув бровью, легко принял какое–то важное решение.

Сцилла (она же Эллина, она же Харибда) заколебалась. Но это длилось секунду. Резким движением, подчёркивавшим её мужественное намерение идти до конца, она сорвала скотч с губ Натали. Та вскрикнула: видно было, что боль сдержать невозможно.

— Что–нибудь ещё, господин?

Шевельнувшиеся чёрные змейки Харибды удивительно гармонировали с обнажённым телом и сарказмом.

— Говори.

— Нет, Г омер, не так. Не ты здесь главный. Слушай и соображай. Нравится тебе или нет, мы с тобой сообщники, и даже партнёры. Напрасно ты готовишься погибать. Приготовься жить, и жить красиво. Это, конечно, не так просто, как подохнуть, зато более достойно человека.

Я понял, что своей готовностью принять любую неизбежность успел навредить себе — нет, уже нам с Натали. Вот почему в следующую секунду я прикинулся тряпкой и шлангом одновременно: безвольным и нежизнеспособным. Можно сказать и так: во мне мгновенно проснулась ящерица с её доисторической спо- собнстью к мимикрии. «Сколько же на дне моего существа прижилось ещё всяких тварей, чистых и нечистых, хотелось бы знать?» — мысленно адресовал я себе риторический вопрос.

— Я хочу жить, Элла.

Так я называл её в минуты близости, чтобы хоть как–то смягчить скользкое и холодное «Эллина».

— Вот это правильно. Вот этому я верю. А писанине твоей — не верю.

— Я узнала вас, — вдруг заговорила Натали, обращаясь ко мне, и я был поражён женственным тембром её голоса. Голос был до того интимным, что казалось странно и неловко слышать, как она разговаривает им со всеми подряд; казалось, он был предназначен для слуха кого–то одного, единственного. Для меня, например. Во мне (на дне!) с чудной силой проснулась никогда ранее не тревожимая ревность. Я сразу всей своей аурой и загнанной под ахиллесову пяту харизмой почувствовал, что на холодном полу передо мной на тёплой попе сидит моя женщина, и тут же разозлился на неё на то, что она опрометчиво посмела стать женой другого. И вот к чему это привело, я же теперь и расхлёбывай всю эту круто заваренную кашу.

И, что характерно, мне было наплевать на несвоевременность моих прозрений. Что мне была смерть перед лицом почти обретённого счастья?

Вот почему я посмотрел на неё снисходительно и, как мне показалось, убийственно равнодушно.

— Ваша фамилия ***, а вовсе никакой не Г омер. Я читала ваш роман «Для кого восходит Солнце?» с карандашом в руках. Вот книга, видите, лежит на моём ночном столике, вся исчёрканная восклицательными знаками. О, как вы правы! Хочу вам сказать, что ничего лучше я не читала в своей жизни. И я так рада, что мне удалось познакомиться с вами. Мне тоже очень приятно.

— Одну секундочку, — встряла Сцилла. — Я вам не мешаю общаться?

— Мешаете, разумеется, — подтвердила Натали.

— Эллина, погоди, дай человеку сказать. Поверьте, я очень ценю ваше мнение, Натали, — продолжал я извиваться ящерицей.

Видимо, моя боевая подруга была готова ко всему, только не к встрече читательницы с писателем, да ещё в такой не совсем обычной обстановке и уж в совсем не подходящее для такой мирной акции время.

— Я бы посоветовала этой шлюхе заткнуться, а тебе, Гомер, подумать о своей жизни, — нервно бросила она в мою сторону, переходя на харибдский язык агрессии. За подобным предупреждением обычно следуют ещё более оскорбительные слова. А далее — необратимые и неконтролируемые действия. Теперь во мне ожил какой–то умный волк.

Я посмотрел в глаза Натали. Она не отвела своих глаз. Мы поняли друг друга. И я проникся уверенностью, что только так — с первого взгляда! лазером! по сердцу! — и должно быть в жизни, и если у меня до сих пор так не бывало, то вовсе не потому, что подобного не бывает вообще, а потому, что так бывает крайне редко. Теперь мне было что терять и за что бороться.

Ящерица во мне вновь шевельнулась, увеличиваясь в размерах и наливаясь матёрой волчьей силой.

— Элла, я весь внимание.

— Не будем терять времени. Сейчас ты возьмёшь пистолет, вот этот.

Она бросила на лёгкое и пышное, как бы взбитое, покрывало тяжёлый стальной револьвер, который буквально утонул в кремовых кружевах. Я не мог отвести от него взгляда и стоял, как парализованный. Оружие было красивым.

— Бери, что стоишь как истукан.

Я сделал шаг на негнущихся ногах, взял в ладонь револьвер — и вместо ожидаемой уверенности на меня накатил панический страх.

— Сейчас ты выстрелишь в эту шлюху и сделаешь дырку в её похабном сердце, — сказала Эллина. Она вновь чувствовала себя, как акула в воде.

Я поднял на неё глаза, в которых, по моей задумке (и не надо было большого актёрского таланта, чтобы сыграть это), должны были отразиться мутное безволие и покорность.

— Да, да, выстрелишь. А если не выстрелишь, то это сделаю я. И рука моя не дрогнет, как ты понимаешь. Но на рукоятке будут отпечатки твоих пальцев. Как и на ручках всех дверей в этом доме. Ты слишком джентльмен, иногда надо позволять даме открывать двери. Получается, убьёшь её всё равно ты. Соображаешь?

Я пытался соображать.

— Ты убьёшь эту стерву, заберешь её колье — не беспокойся, я знаю, где оно лежит, пусть тебя это не слишком волнует: ведь достанется оно мне, и вполне заслуженно, не так ли?