Анатолий Андреев - Варвары из Европы

Я кивнул, как будто мы уже грабили награбленное.

— После этого ты ранишь меня, легонько, для отвода глаз, — и я дам тебе шанс: отпущу тебя на свободу, а сама позвоню в милицию. Ты успеешь спрятаться очень далеко, если не полный идиот. Я даже подскажу куда. Это и есть моё предложение, от которого не советую тебе отказываться, — если ты нормальный, если ты выбираешь жизнь, конечно.

Я пытался сосредоточиться, но у меня это плохо получалось.

— Я избрала тебя месяц назад, и с того момента ты был обречён, как упитанный, но нерасторопный, телец. У меня на сию секунду имеется стопроцентное алиби, а из тебя хлещут стопроцентные мотивы. Ты использовал меня, свою доверчивую любовницу, которая буквально вчера бросила тебя. Ты мстишь, потому что у тебя неустойчивая, как у всех писателей, психика; и после бессонной ночи ты решил примерно наказать меня, заодно поживиться как человек умный и преспокойно бежать заграницу. Пойди, докажи обратное.

Эллина раскрывала свои планы до конца и делала это с видимым удовольствием.

Я никогда не понимал, зачем в кино людоеды и подонки с извращённым сладострастием объясняют своим жертвам причины и логику своих преступлений, словно доказывая какую–то теорему, доставшуюся нам от Пифагора. Мне казалось, я бы на месте палачей убивал как можно скорее, без лишних слов. Зачем слова, если у тебя есть цель? Жертва всё равно обречена, убивай и получай своё бабло. Получай — и сматывайся. Ей богу, я даже переживал за подонков, осуждал их за так некстати открывшуюся сентиментальность, снижавшую эффективность и безопасность акции.

И вот сейчас до меня дошло: одно дело убить, и совсем другое — победить, надругаться над святым, то есть воодрузить на шпиле жизни свой штандарт, доказать свою правоту — и тогда ты уже не банальный палач и убийца, а будто бы идейный борец за справедливость, за правду жизни. Если ты уверен, что все люди одинаково скоты, только все по–разному прикрываются красивыми словами, — то ты уже не киллер и подонок, а романтик с большой дороги. Еретик. Революционер. Гроза обывателей. Германн.

Ты (читай — Вы, Эллина Васильевна) по–настоящему, по Сцильи, умён (умна), а все они (читай — я, Натали) по–настоящему глупы.

В своей статье я писал: «И все же рассудим здраво: если визит старухи в ответ на вполне реальное вторжение Германна объявить плодом воспалённого воображения, значит ожидаемое обогащение тоже следует признать миражем. Но где вы видели прагматика, который отказывается от гарантированных дивидендов! Если деньги доступны только «в пакете» с чертовщиной — да здравствует чертовщина, да здравствует мёртвая старуха! Придумайте всё что угодно, не трогайте только реальность обогащения. Так единственной реальностью становится логика. Какова логика — такова и реальность. Так выдаётся желаемое за действительное тем, кто посмеивался над «неверными» страстями, искажающими реальность. Скажите после этого, что фортуна не смеётся последней…»

И вот этот штрих — глупая похвальба злодея — помог мне осознать всю катастрофичность ситуации: мы с Натали обречены, назад пути нет, а Элка, гадина, на девяносто процентов уже в раю, куда вползла благодаря нашей щепетильности и мягкотелости. За мефистофелевским смехом следуют выстрелы. Потом опять смех. Необратимость.

Но этот же штрих дал мне дурацкую надежду: иногда злодеи на глазах зрителей заслуженно и фатально превращались из палачей — в жертвы: расплачивались за своё легкомысленное отношение к деньгам. Это в тех бездарных фильмах, где добро побеждает зло безо всяких на то оснований.

Эллине важно было, чтобы я принял её сторону: тогда бассейн и камин станут вожделенной наградой, а не случайным трофеем; глупость же её обернётся умом. Ей важно было утвердить справедливость, которую подпирают незыблемые колоннады здравого смысла, а не побыструхе лишить жизни подвернувшихся статистов, запутавшихся в дорогих декорациях.

Ведь я писал: «Впереди же, несомненно, ждало счастие, «дети, внуки и правнуки», а также множество славных дел. Где добро, где зло? Если посредством зла и преступления можно достигать добра, то существенная разница между адом и раем, Богом и Мефистофилем, добром и злом — просто исчезает.

И инструмент, с помощью которого можно провернуть эту нехитрую, но очень полезную комбинацию, называется разум, могучий инженерно–интриганский ум. Собственно, интеллект, а не разум.

Германн вызвал тайную недоброжелательность сначала у повествователя, а затем и у провидения вовсе не потому, что он был сыном обрусевшего немца или инженером, — это следствия, симптомы, а не первопричина. Подлинная причина — в уверенности, что можно проигнорировать «страсть», сильные душевные движения, подчинить их воле рассудка, холодному расчёту. Это и есть каверзный и коварный способ смешать добро со злом и отождествить добро с пользой, выгодой, расчётом».

И я вступил в диалог — понятно, хотел выиграть время (продлить жизнь! любой ценой! это выше нас) и, попутно, если получится, заглянуть в душу человека так глубоко, как не заглянешь при иных обстоятельствах никогда (проклятая писательская страсть: можно подумать, тебе на том свете дадут дописать «нечто о вечном»).

— А почему ты выбрала меня?

— Да потому что ты подвернулся под руку, дорогой; и потом — я тоже прочитала твою книгу. И узнала о тебе кое–что такое, о чём ты и сам не догадываешься. Ты создан для таких, как я, извини за грубую шутку. Не надо быть таким вызывающе бесхитростным и простодушным. На ослах воду возят — не мной ведь придумано.

— Зачем же ты обзываешься Гомером?

— Ты слеп, словно Г омер, и благороден, как дурак. Ты глуп, хотя считаешь себя умным. Кроме всего прочего, Гомера ведь не было. Он — миф. И ты — миф.

— Хорошо. Предположим. А почему бы тебе не пристрелить меня прямо сейчас — так сказать, почему бы не развеять миф прямо в ноосферу?

— Это хорошая мысль. Но не глубокая. В подозреваемых останусь одна лишь я. А я должна быть чиста как стёклышко, я должна быть в стороне от любых подозрений. У меня большие планы на жизнь. Ты — мой шанс, а я, надеюсь, — твой. При этом, заметь, я без тебя обойдусь, а ты без меня — пропадёшь. А теперь я обращаюсь к даме в наручниках. Мне хочется, чтобы ты знала, Натали, как ты унижена жизнью. То, что тебя сейчас не станет, это заключительный этап, финал. А проиграла ты давно. Ты знала, что твой муж спал со мной?

— И не только с тобой.

— Значит, знала. И молчала как дура.

— Я всё равно с ним развелась бы. Мне он стал не нужен. Он бы не дождался от меня детей.

При этом Натали смотрела на меня.

— Не дави на жалость, так я тебе и поверила. Да и в любом случае — поздно уже. А меня можете поздравить: я беременна. Беременных, помимо всего прочего, как- то неприлично подозревать. И волновать по пустякам не стоит, верно?