Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— А что все это значит, помер первый? — спросил Мейсон.

— Странновато, а?

— Ну, просто бредит во сне, — сказал Мейсон. — Я сотни раз такое слышал. И даже внимания не обращаю. А так у нее все в порядке.

— Значит, мы можем идти, а она пусть полежит.

— Но если койка понадобится?

— Тогда она ее освободит.

Он поглядел на нее и увидел, что она повернула голову набок. Наверное, она слышала их слова. Ее веки дрогнули, но не открылись. Она потянулась к надежной опоре его руки. Несколько секунд стояла тишина.

— Спасибо, — сказала она сонно. — Так замечательно… снова согреться.

— Мы принесем вам горячего супа.

— Спасибо.

— Мисс…

— А?

— Что произошло?

— Взрыв, — прошептала она, и ее губы задрожали. — Спустили шлюпку, она перевернулась, и остались только маленький матрос и Джетро.

— Кто вы? Как вас зовут, мисс?

— Джина Биксби. Мы едем к моему отцу в Лондон.

— Что он делает в Лондоне?

— Он банкир… Он и мистер Чоун… — Она сонно отвернулась, готовая уснуть по-настоящему.

— Достаньте ей какую-нибудь одежду. И резиновые сапоги, — сказал он Мейсону, который подбирал с пола мокрое платье. — Дайте ей спасательный жилет, скажите, чтобы она его не снимала, и объясните, где она должна находиться во время боевой тревоги. Но сначала пойдем посмотрим этого рыжего.

И он пошел впереди Мейсона на жилую палубу.

— Что вы о ней скажете, Мейсон? Сколько ей лет?

— Года двадцать четыре, двадцать пять. Избалована жизнью.

— Откуда вы это взяли?

— Судя по ее рукам и ступням.

— Ну, послушайте, Мейсон! Такие приметы устарели лет на пятьдесят.

— Устарели, так устарели. Но послушайте, помер первый. Женщина на корабле. Ведь матросы скажут, что она принесет несчастье.

— Наши матросы не скажут. Среди них нет ни одного бывалого моряка. Они все из другого мира — водопроводчики, таксисты, коммивояжеры.

Через водонепроницаемую дверь они прошли на жилую палубу мимо холодильника, который, по-видимому, недавно открывали — в воздухе стоял запах лежалых съестных припасов. Жилая палуба была вся пропитана застоявшимся семейным запахом тридцати мужчин, которые неряшливо жили бок о бок, ели и спали в похожим на подвал помещении во всю ширину корвета, тянущемся до носовой водонепроницаемой двери, — захламленный подвал в старом доме с койками, подвешенными к бимсам на потолке. Когда корвет кренился, приходилось пригибаться, чтобы койка не задела головы. Ничем не заслоненные лампочки над качающимися койками придавали им сходство с узловатыми лианами джунглей. В некоторых койках спали. Из рундуков торчали вещи. На шкафчиках стояла посуда. На длинной кожаной скамье сидел щуплый, быстроглазый, чернобородый морячок, которого они спасли, и, кутаясь в одеяло, хлебал из миски горячий суп. Он широко улыбнулся Айре Гроуму.

На одном из трех длинных столов лежал рыжеволосый детина, укрытый десятком одеял. Над ним наклонялись двое. Один из них — Хорлер — поглаживал его по голове и что-то шептал, а второй, старшина Хендерсон, увидев санитара, сказал:

— А, вот и щеночек. Может, он что придумает.

И Мейсон поспешил к ним со своим нашатырным спиртом.

— Парень в очень скверном состоянии, номер первый, — сказал Хорлер.

— Его так и трясет. Но он все-таки в сознании.

— Только не по-нормальному, сэр. Глаза у него то открываются, то закрываются, и он бормочет, старается улыбнуться, и тут же его бьет озноб, прямо как судороги какие-то. В жизни не видел, чтобы человек так замерзал.

— И вы не можете его согреть?

— Вы только посмотрите на него.

— Сколько одеял!

— Он как будто в шоке, — сказал Мейсон. — Может, стоит дать ему морфия? Бывает шок от переохлаждения? Вы что-нибудь о морфии знаете, номер первый?

— Ровным счетом ничего. — И он повернулся к сияющему морячку, который доедал свой суп.

— Почему он в таком состоянии?

— Его одежда была на девушке. Он ей ее отдал, — ответил морячок с явным йоркширским акцентом. — Понимаете, сэр, он снял свое пальто и надел поверх ее пальто, а когда она опять закоченела, так он, чтоб мне провалиться, содрал с себя штаны, снял шерстяные толстые кальсоны и натянул на нее. В жизни такого не видел: всю вчерашнюю ночь он просидел на холоде в одном мокром свитере.

— Его фамилия Чоун?

— Да, сэр. Джетро Чоун.

— Мистер Чоун! — сказал он, наклоняясь над ним.

При свете качающейся лампочки Джетро Чоун походил на индейца — индейский нос, индейские скулы. Однако его лицо заросло рыжей щетиной и волосы у него были рыжие. Трясущийся в ознобе рыжебородый индеец, чьи зубы выбивают безудержную дробь, а неподвижные голубые глаза суровы и холодны, как море. Наклоняясь над Чоуном, он почувствовал, что эти впившиеся в него глаза видят что-то очень ясно и не могут оторваться.

— Мистер Чоун… — сказал он, а затем как по наитию добавил: — Мисс Биксби очнулась. И чувствует себя хорошо.

Он повторял и повторял это, пока взгляд голубых глаз не сфокусировался на нем. Чоун начал что-то говорить, но слова терялись в перестуке зубов:

— Ага. Ага. Они уже пробовали и снова попробуют. И ничего у них, сволочей, не выйдет… — Тут все его тело забилось в дрожи, и он не справился с дергающимся подбородком.

— Больше ничего сделать нельзя, — сказал Мейсон. — Разве что обложить его грелками.

— Он под одеялами голый, Мейсон?

— Да, номер первый.

— И у, а если человек… — начал он и запнулся. — Человек мог бы забраться к нему под одеяла, голый, теплый, и крепко его обнять… — Он выжидающе умолк, положив ладони на бедра.

Все молчали. Он представил себе, как сам сжимает дрожащего человека в объятиях и греет его, пока тот не становится самим собой. Они могли прочесть эту мысль по его лицу, и сигнальщик, большой мастер качать права, решив, что их номер первый собирается раздеться догола на жилой палубе, в их доме, оскорбленно нахмурился. Выражение лица сигнальщика подсказало остальным, что им тоже следует оскорбиться, так что они оскорбились и неловко ждали, что последует дальше. Больше всех смутился Хорлер. Но в глазах Хорлера была робкая доброжелательность, а кроме того, верность… и он крикнул:

— А ведь правильно! Разрази меня бог, если я не сумею согреть беднягу! — и начал раздеваться. Никто не сказал ни слова, даже когда он разделся донага. — Ну ладно, ребята, — сказал он, забравшись под одеяла к Чоуну и крепко обхватив его руками, — тащите еще одеял.

Бородатый йоркширец встал, завернувшись в одеяло, подошел к столу и стал смотреть вместе с остальными. Никто ничего не говорил. Шли минуты.

— Черт! — сказал Хорлер. — Сколько же можно! — Но он не разжал рук. Наконец зубы Чоуна перестали стучать. Все смотрели как завороженные, наклоняясь вперед, потому что теперь его подбородок перестал дергаться. Постепенно его дыхание стало более ровным, светлые голубые глаза раскрылись и скользнули по лицам, по подвешенным койкам, испуганные и подозрительные; а потом, когда он разобрался, где он и что с ним, его рука высунулась из-под одеяла и легла на голову Хорлера — широкая рука с узловатым суставом пальца, со сломанным суставом пальца, и он провел ладонью по лицу Хорлера, словно хотел запомнить его на ощупь.