Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Беззвучное рыдание сдавило Кипу горло. Он дико озирался вокруг. Оказывается, он сидит в баре, лишь сердце его куда-то бешено скачет. У стойки бара высокая девица в бежевом пальто и зеленой шляпке болтает с пухлой пучеглазой блондинкой с длинными волосами. Одежда у обеих поношенная, голоса осипшие. Это две проститутки, Эллен и Герт. Они постоянно трутся у гостиницы. У обеих была тяжелая зима. Кип жалел их и нередко угощал у стойки.

— Еще бы, он такой видный, красивый парень. Вот и приворожил всех, — сказала высокая, Эллен.

— Говорят, это все трюк, — ответила блондинка.

— Кто это говорит?

— Да ходят слухи.

— Ясное дело, иные умники везде и повсюду одни трюки видят. Ты тоже трюкачка, и я трюкачка. Ну а я Кипу верю.

— Может, если б и меня упекли куда подальше, да на долгое время, так и я бы угомонилась.

— Тебя никто не угомонит, Герт. Так что пяль на него глаза, том себя и ублажай.

Как славно звучали для него их голоса. Как голоса близких людей в родном доме. Вокруг смех, гомон. В зал вошли несколько мужчин, встали у стойки. Среди них широченный Стейнбек — с широченной улыбкой, — все лицо в глубоких складках.

— Эй, ребята, привет! — крикнул им Кип, вставая. Глаза у него радостно заблестели. И ему так захотелось услышать от них доброе слово.

— Здорово, Кип, давай сюда, выпей с нами, — позвали они его. — Чего сногсшибательного расскажешь?

Они ему обрадовались. До чего же это было приятно. Лицо Кипа оживилось.

— Помните, — сказал он, — я вам про крошку Шульца рассказывал, ну, про того, любителя трупов. Так я его позавчера на улице встретил. Как вы думаете, где он работает? Ну конечно, у хозяина похоронного бюро.

Вдруг Стейнбек как-то странно посмотрел на Кипа:

— Кип, взгляни на себя!

— А что такое?

— Ты без рубашки.

Кип медленно расстегнул пиджак, посмотрел на свою голую грудь, потом на их недоуменные лица.

— И правда, вот те на! — сказал он и поспешно стянул у горла ворот пиджака.

— Она же у тебя в кармане, — сказал кто-то.

Он вытащил рубашку из кармана, уставился на нее, потом на них, будто ожидая, что они сейчас ему скажут: «А ну покажи спину!»

И вмиг исчезли веселье и радость, словно их у него отняли. Ему стало страшно. Неужели все можно отнять вот так, разом, даже то, чего никто отнять не смеет.

— Бред какой-то, — сказал он и помчался к себе наверх. В лихорадочной спешке натянул рубашку, оделся и вышел на улицу, в чудесные мартовские сумерки. В воздухе пахло весной. Он шел своим размашистым шагом, ощущая ясней и ясней, что все краски, все звуки вокруг неотделимы от его мечты, которой он жил до сегодняшнего вечера, от Джулии и того светлого чувства, что родилось между ними. В вечернем сумраке журчание фонтана на школьном дворе звучало печально и одиноко. Когда он поднимался по лестнице, старик сторож поклонился ему, но Кип его не заметил.

Он не постучал в дверь, просто толкнул ее, вошел и остановился посреди комнаты. Джулия в голубом халатике испуганно выбежала из ванной.

— Кип! Ты! А я испугалась — кто это может быть?

— Это я.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Ты без галстука.

— Забыл повязать. Не все ли равно…

Должно быть, по его виду она поняла, что произошло неладное, хотела спросить, но не смогла. И сразу поникла.

— Я вчера весь вечер ждала твоего звонка.

— Мне нечего тебе сказать.

— Нечего?

Но если она вот так, скорбно, качает головой, это значит лишь одно: не даст он ничего у себя отнять. Он должен действовать. Пусть она станет частью его самого.

— Поди сюда, Джулия, — позвал он, и она подошла, страдая из-за его беды, о которой догадывалась, и обняла его за шею. — Крепче, вот так! — сказал он. Потом стал грубо срывать с нее халат.

— Не надо! Пожалуйста! — взмолилась Джулия.

Он не видел боли в ее глазах. Он знал лишь, что она одна может дать ему то, что он жаждет ощутить и чего никто на свете не в силах у него отнять. Но Джулия принялась бить его кулачками по голове. Он был ошеломлен.

— Я так и знал, — прошептал он, — о господи, я так и знал.

Джулия отступила, сдвинула кресло, заслонилась от него.

— Не надо, Кип, не надо. Не хочу, чтобы так. Ведь у нас с тобой все по-другому. Посмотри на себя. Ты будто обезумел.

— Ладно, стой там, разговоры разговаривай… Для этого я гожусь.

— Кип, зачем ты так со мной… — едва слышно сказала она.

А он, медленно обходя кресло, бормотал:

— Ну да, посидеть со мной на людях — это можно. Только я ведь не из твоих дружков, рекламных агентов. Когда дело всерьез пошло — мне от ворот поворот. Я тебя пугаю. Да, да, — закричал он, — таращь на меня глаза, разгляди хорошенько. — Он захохотал. — Я просто хотел посмотреть, как ты мне это дашь понять.

Она вышла из-за кресла, лицо ее светилось нежностью.

— Кип, что тебе сказал сенатор?

— К черту все это, иди сюда. Не тяни.

Она позволила ему схватить себя, поднять на руки. Тихо, не сопротивляясь, лежала она в его объятиях, глядя на него доверчиво, полуоткрыв рот. И тогда что-то оборвалось в нем:

— Я шел сюда и заранее знал, что так будет. Знал, что оттолкнешь, если захочу взять тебя. Но все же надеялся — не оттолкнешь… — Он смотрел на нее и шептал, словно говорил сам с собой. — Со мной всегда так: кажется, вот оно, твое, — и нет его, исчезло. Именно то, чего хочешь больше всего на свете.

Но глаза ее были закрыты, она выглядела сломленной. Он ослабел, отпустил ее, и она села на диван, а он поодаль от нее, зажав голову в ладонях, стараясь побороть чувство страшного, всепоглощающего одиночества.

— Ты не обидел меня, Кип. — Она положила руку ему на плечо.

— Такой уж я есть. Все только разрушаю.

— Кип, я противилась не потому, что ты мне не мил, — сказала она и приблизилась к нему. — Но до сих пор все у нас было так прекрасно, и мне хотелось, чтобы нас сблизила нежность.

— А я все испортил.

— Ах, Кип! Обними меня, прижми крепко-крепко, ты так необходим мне.

Глаза ее лучились лаской и теплом. И тогда он сбросил с нее халат, увидел ее маленькие груди, родинку на плече.

— Как ты хороша! — проговорил он глухо.

Она улыбнулась ему, сжала в объятии, и он, забыв все на свете, сливался с ней, вбирая ее в себя навсегда.

Он лежал подле нее, и она попросила его потушить свет.

— Мне хорошо, — сказала она. — Все хорошо.

И тогда ему вдруг вспомнилось, как они шли по зимней улице, и падал снег, и она рассказывала ему о своих детских мечтах.

— Ты еще ребенок, — сказал он.

— Почему ты молчишь и не расскажешь мне обо всем?

Его большая рука судорожно сжала ее плечо. И он рассказал ей о встрече с сенатором.

— Ну а судья Форд хотел, чтоб я понял: место мое только за порогом. — Запнувшись, он умолк, думая про себя: «Я все же Фоули не ударил, сдержался». Он крепко обхватил рукой ее плечо, и это давало ему ощущение надежности и покоя. Если бы он был разрушителем, разве мог бы он такое чувствовать? Он рвался к ней так неистово оттого лишь, что хотел убедиться в ее преданности, ее вере в него, что для него дороже всего на свете.