Сол Беллоу - Дар Гумбольдта

— И ты пел церковные гимны с разбитым сердцем.

— Я радовался, что мне пришлось петь. Доктор Тим Вонгел выделил мне бадью с генциановым фиолетовым [321]— принимать ванны. Сказал, что у меня тяжелый случай tinia crura . Так я и жил среди этих каннибалов в надежде, что объявится Демми.

— Неужели каннибалов?

— Первую группу миссионеров, прибывших туда, съели. Представляешь, петь в церкви и видеть наточенные зубки того, кто съел твоего брата, — брата доктора Тимоти действительно съели, и он знал тех, кто это сделал, — да, Наоми, в людях таится множество невероятных достоинств. Ничего удивительного, что это приключение в джунглях настроило меня на всепрощающий лад.

— И кого же надо было прощать? — поинтересовалась Наоми.

— Моего друга Фон Гумбольдта Флейшера. Пока я в джунглях убивался из-за Демми, он предъявил к оплате чек и снял деньги с моего счета.

— Неужели подделал твою подпись?

— Я дал ему незаполненный чек на предъявителя, а он получил по нему шесть с лишним тысяч долларов.

— Да ну! Но тебе, конечно, даже в голову не приходило, что поэт провернет такой фокус с деньгами? Прости, что я смеюсь. Только ведь ты всегда сам провоцировал людей поступать с тобой низко, а все потому, что вечно твердил, будто они святее папы римского. Ужасно жаль, что ты потерял в джунглях эту девушку. Мне почему-то показалось, что вы с ней похожи. Похожи, а? Поэтому вы могли бы жить вместе и очень счастливо.

— Я понимаю, о чем ты говоришь, Наоми. Мне никогда не удавалось заглянуть человеку в душу. До недавнего времени я даже не давал себе труда задуматься об этом.

— Только ты мог связаться с такой бестолочью, как тот итальянец, что угрожал Стронсону. Мне Мэгги о нем рассказала.

— Пожалуй, ты права, — сказал я. — Мне следовало бы попытаться понять мотивы, заставляющие меня поддаваться таким людям, как Кантабиле. Но ты только представь мои чувства, когда твоя дочь, прекрасная девушка, приходит и вытаскивает меня из тюрьмы — дочь женщины, которую я любил.

— Не будь сентиментальным, Чарли. Пожалуйста! — сказала она.

— Я должен сказать тебе, Наоми: я любил каждую твою клеточку. Я не видел в тебе ничего чуждого. Твои молекулы были и моими молекулами. Твой аромат — моим ароматом. И твоя дочь напомнила мне тебя — те же зубки, та же улыбка, все такое же, насколько я помню.

— Не увлекайся. Ты бы охотно женился на ней, правда, старый развратник? И хочешь узнать, дам ли я добро. Вот так комплимент — ты готов жениться на ней, потому что она напоминает меня. Да, она славная девочка, но тебе нужна женщина с сердцем такой величины, как стиральная машина, а моя дочь другая. В любом случае ты же все еще с той цыпочкой, которую я видела в баре, ну с той эффектной восточной красоткой, с большими темными глазами и фигуркой как раз для танца живота. Ведь так?

— Да, она очень эффектная женщина, и я все еще ее кавалер.

— Кавалер! Не понимаю, что с тобой происходит, — значительный серьезный умный человек мечется от женщины к женщине. Тебе что, делать нечего? Господи, неужели женщины никогда не морочили тебе голову пустыми обещаниями?! Неужели ты думаешь, что они на самом деле собираются поддерживать и утешать тебя? Как обещали?

— Но ведь они действительно обещали.

— У женщин срабатывает что-то вроде инстинкта, — сказала она. — Стоит рассказать, что тебе необходимо, и они тотчас заявят, что у них есть как раз то, что нужно, хотя раньше ни о чем таком и слыхом не слыхивали. И даже не обязательно врут. Просто они инстинктивно готовы принять мужчину любых типов, форм и размеров и уверены, что сумеют дать ему все, что только может ему понадобиться. Такие уж они есть. А ты мечешься в поисках женщины, похожей на тебя. Но такой зверушки не существует в природе. Даже эта твоя Демми не могла оказаться такой, какую ты ищешь. Но все девушки уверяют: «Твой поиск закончен. Остановись. Я — та, которая тебе нужна». И ты заключаешь контракт. Конечно, никто не в состоянии оправдать возложенные на него надежды, и все чертовски страдают. Ну, а Мэгги — не твой тип женщины. Кстати, почему ты не расскажешь мне о своей жене?

— Не вводи меня в искушение. Лучше налей еще чашечку.

— Какое искушение?

— Искушение? Искушение пожаловаться. Я мог бы рассказать тебе, как плохо Дениз воспитывает детей, как бросает их при малейшей возможности, как она заставила суд связать меня по рукам и ногам и науськивает адвокатов ободрать меня как липку, и прочее, и прочее. Вот такая История, Наоми. История, которая могла бы стать произведением искусства, прекрасной повестью об еще одной печальной судьбе. Гумбольдт — тот поэт — разыгрывал страницы своей Истории на глазах всего Нью-Йорка. Но такие Истории, как правило, оказываются плохим искусством. Как будут выглядеть все эти жалобы и претензии, когда душа перенесется во Вселенную и бросит взгляд назад, на юдоль земных страданий?

— Ты изменился только физически, — сказала Наоми. — А говоришь точно так же, как раньше. Что ты подразумеваешь под словами «душа перенесется во вселенную»?.. Когда я была необразованной девочкой и любила тебя, ты проверял свои идеи на мне.

— Одно время я зарабатывал себе на жизнь тем, что писал за людей воспоминания, и обнаружил, что ни один американец, добившийся успеха, никогда не совершал серьезных ошибок, ни один из них не грешил, что скрывать им абсолютно нечего, и при этом среди них нет ни одного лжеца. Они используют распространенный метод — прячутся за откровенностью, маскируя двуличие показной честностью. Человек, нанявший писателя, натаскивает его до тех пор, пока тот сам во все не поверит. Прочти автобиографию любого великого американца, Линдона Джонсона, например, и ты увидишь, с какой преданностью пишут его Историю биографы, прошедшие промывку мозгов. Множество американцев…

— Да бог с ним, с этим множеством американцев, — перебила Наоми.

Какой безмятежной казалась она здесь, в кухне, с улыбкой на губах, с полными руками, скрещенными на груди, в комнатных тапочках. Я не переставал повторять, каким блаженством было бы спать рядом с нею все эти сорок лет, и что таким образом мы могли бы победить смерть, и прочее, и прочее. Вот только сумел бы я выдержать это в действительности? По правде говоря, с каждым годом я становился все привередливее. Поэтому сейчас я чувствовал, что обязан честно ответить себе на щекотливый вопрос: смог бы я на самом деле обнимать эту увядшую Наоми и любить ее до конца? Выглядела она не очень. Биологические бури сильно потрепали ее (развивающийся дух всегда изнашивает физическое тело). И все же этот вызов я сумел бы принять. Да, сумел бы. Прежние чувства продолжали бы работать. Каждой своей молекулой она оставалась все той же Наоми. Каждая клеточка ее полных рук оставалась клеточкой прежней Наоми. Очарование ее маленьких зубок все еще трогало мое сердце. А манера растягивать слова оказывала такое же магическое действие, как и раньше. Духи Личности хорошо потрудились над нею. Я понял, что Анима, как назвал ее К. Г. Юнг, сохранилась. Та самая душа-двойник, недостающая половинка, описанная Аристофаном в «Пире".