Робер Андре - Дитя-зеркало

Тогда я еще не знал, что и мне доведется чередовать пребывание в царстве мертвых с пребыванием в царстве живых, мне еще была неведома черта характера моих родителей: они ни в грош не ставили свои собственные слова. Б гневе, в запало спора они могли доходить до страшных угроз, до ужасающих оскорблений, которые нельзя, которые невозможно простить, по, успокоившись, они, казалось, начисто забывали об этих своих словах, порожденных иным душевным состоянием. Они вели себя так, будто вообще ничего не было сказано, и искренне удивлялись, что другие все помнят и совершают страшную ошибку, буквально понимая все эти словоизвержения, значение которых, на их взгляд, было ничтожным. Поэтому порой они попадали в весьма затруднительное положение. Сверх того, ребенок придерживается в данном случае некоего прискорбного морализма. Речь для него слишком тесно связана с предметами реального мира и с формулированием желаний, и он не может согласиться считать слова пустым звуком.

Эта черта сильней и сложней проявлялась в характере матери. Забывчивость отца была связана с его холерическим темпераментом. Его заносило бог знает куда, он мог сгоряча, не подумав, ляпнуть такое, из-за чего потом, поостынув, готов был сквозь землю провалиться, ему хотелось бы, чтобы слова эти вовсе не были произнесены, и он всегда старался загладить свою вину, что, конечно, следует поставить ему в заслугу, но это я оценил лишь позже, когда повзрослел.

Мама, тоже человек вспыльчивый и весьма легко возбудимый, совершенно неспособна себя контролировать, она не понимает, что бывают случаи, когда из уважения к собеседнику или просто из тактических соображений лучше промолчать. Она во всеуслышание объявляет обо всем, что пришло ей в голову в данный момент и о чем в следующую минуту наверняка даже по вспомнит; она не знает или но желает знать, что ость вещи, о которых не говорят, — эта чрезмерная искренность затрудняет, а зачастую и портит ее отношения с людьми. Ее самое это удручает, но, как признаётся она сама: «Я не могу удержаться. Мне непременно надо высказать, что у меня на душе…» Это свидетельствует о крайней ее уязвимости и о полной неспособности понять точку зрения собеседника; говорит это и о дробности восприятия времени. Настоящее распадается для нее на отдельные звенья, да и между мгновениями внутри каждого звена нет прочных связей. Мне кажется также, что она никогда не будет любить прошлого, что, как и отец, всегда будет неистово рваться к будущему, а будущее не наступает мгновенно по твоей прихоти. Я буду придерживаться обратной позиции.

Но сейчас я, разумеется, слишком мал, чтобы разбираться в подобных тонкостях. То, что было сказано, неизбежно ведет к серьезным последствиям, и меня возмущает шантаж, орудием которого оказался я сам, а жертвой — мои бабушки. Вспоминая об этом, я обнаруживаю также, до какой степени привык я тогда к существованию, необычному и ненормальному для ребенка, и со всей объективностью должен сказать, что родители были не так уж неправы, пожелав, чтобы я снова к ним переселился. Но тогда почему же они так долго терпели это ненормальное положение?.. И уж во всяком случае, способ, к которому они прибегли, был неудачен и отвратителен… Так что, как видите, обида моя оказалась живучей… Я скучаю, дни сменяются днями, и все они представляются мне бесцветными. После долгой разлуки мне трудно обрести былые отношения с мамой, в них нет уже прежней близости и теплоты. Но, как и в случае с Прозерпиной, которая, оказавшись в царстве Плутона, поначалу не надеялась когда-либо снова увидеть Добрую Богиню, события хоть и медленно, но неуклонно движутся к примирению.

Будь я более проницательным, я по некоторым признакам мог бы понять, что разрыв не был делом бесповоротным. И не случайно памятная ночь похищения стала у нас неисчерпаемой темой всяческих толков и пересудов. С присущей маме способностью выносить сор из избы, она в красочнейших подробностях излагала эту историю то болезненной даме, живущей на первом этаже, то госпоже Мадлен, то жене доктора Пелажи, которая за время моего отсутствия была возведена в ранг лучшей подруги; не слишком злоупотребляя теперь метафорами, мама живописала семьдесят первый в самых черных топах, и он превращался в орудие изощренной мести, к которой бабушка прибегла с единственной целью — унизить моих родителей; лишь ради того, чтобы они испытывали стыд, она и поселилась в швейцарской (слово произносилось теперь открыто)! Эти люди не желают пальцем о палец ударить, чтобы выбраться из болота, они просто погрязли в своей жалкой среде… мама всегда страдала от их духовной скудости, и брат тоже страдал, но он пал жертвой чудовищного ослепления. Дай-то бог, чтобы у него наконец отверзлись глаза! Что касается Луи, он не побоялся вскрыть этот нарыв, он поступил как герой! Новая легенда об отцовском героизме создавалась у меня на глазах, обрастала подробностями, и маме, благодаря со живому воображению, легко было себя в этом убедить, она сама пылко верила в эту легенду, потому что жаждала верить. Герой же легенды, со своей стороны страстно желал оправдаться, и уже одно это горячее стремление говорило о том, что он не был уверен в своей правоте. Он просиживал вечера напролет, сочиняя нескончаемо длинное письмо, изводя горы бумаги, переписывая черновики, снова зачеркивая и перемарывая написанное, и в конце концов из-под его пера вышло настоящее литературное произведение на добрых полтора десятка страниц; он переписал его набело своим прекрасным каллиграфическим почерком, который всегда ставился мне в пример, — просто глаз не отвести! Своим посланием он, видимо, очень гордился, ибо решил прочитать его вслух.

Я присутствовал при этом чтении; весьма возможно, что оно было обращено и ко мне тоже, поскольку я принадлежал отчасти к противной стороне, но никакие его аргументы не были в состоянии меня переубедить: я слишком хорошо знал истинную подоплеку событий; я даже и не пытался вникнуть в его рассуждения, и в моей памяти ничего по осталось, кроме отцовских интонаций и тех эффектных актерских приемов, с какими он детальнейшим образом излагал историю своих отношений с семейством матери, и в частности с моим крестным. Насколько я могу судить, письмо отличалось тщательностью литературной отделки и принадлежало по своему стилю к образцам ораторского искусства. Недаром отец любил вспоминать, что в монастырской школе он лучше всех писал сочинения. Слушательница встретила текст с горячим одобрением, не раз прерывая чтение восторженными возгласами ироде: «Хорошо! Очень хорошо ты об этом сказал!» — и автор польщенно улыбался.

Враждебность мамы к собственным родителям удивляла и огорчала меня. Защитительная речь отца была составлена в выражениях, которые, на мой взгляд, не могли способствовать восстановлению мира. Получив такое послание, бабушки еще больше расстроятся, а Люсиль, может быть, даже умрет, как она предрекала, когда меня уводили… Я по-прежнему наивно не хотел верить, что между словом и делом лежит порой глубокая пропасть.