Робер Андре - Дитя-зеркало

Новая жизнь, новые и старые лица, а также радости танго

Итак, завершается мое раннее детство, и, когда я теперь вспоминаю о нем, я делаю неожиданное открытие: я думал, что все эти годы мама занимала в моем сердце единственное, главное, ни с чем не сравнимое место, но мне приходится признать, что я ошибался, что мама не царила в сердце моем безраздельно и что изначальные узы оказались разорванными, ибо, как выяснилось, я мог долго жить если и не совсем без нее, то, во всяком случае, вдалеке от ее бдительного надзора — и нисколько не страдать от этой разлуки… Мне приходится также признать, что отчуждение, возникшее между нами, отчасти сохранится и позже. Когда бабушки уехали из швейцарской, у всех точно гора с плеч свалилась, и я опять получил право подолгу жить у них, теперь уже в их новой квартире, а потом и проводить свои каникулы с Кларой. Впереди были новые узы и новые обстоятельства, затруднительные и печальные. Но к этому я еще вернусь.

Из своего рапного детства я выбираюсь довольно трудно, и мой интеллектуальный багаж далеко не блестящ. Я умею читать, но этим все и ограничивается. Я сильно отстаю со школьным образованием, и мне этого никогда уже не наверстать. Когда приступы удушья немного меня отпустят, родители сделают попытку снова отдать меня в лицей, чтобы я зажил обычной жизнью нормального школьника, и хотя я уже не бунтую против методов коллективного обучения и покоряюсь неотвратимой судьбе, но с полнейшим безразличием отношусь ко всему, чему меня учат, и, мечтая о чем-то своем, с нетерпеньем ожидаю звонка, возвещающего конец уроков. Болезненный, хрупкий и чересчур убежденный в этой своей болезненности и хрупкости, я держусь от всех в стороне и не вступаю ни в какие отношения со сверстниками, ибо привык жить и общаться с одними лишь взрослыми, со старухами и стариками, что оставило на мне свой отпечаток. И мне начинает казаться, что и сам я буду всегда маленьким старичком; тут есть что-то неестественное, и ничего хорошего это не сулит…

Существование, которое я отныне буду вести, лишено той размеренной неторопливости, какой был отмечен быт исчезнувшего семьдесят первого, все пойдет в более напряженном ритме. Прежде всего, за исключением дней, когда я нездоров, я не сплю больше в кровати с металлической сеткой, что стоит возле большой родительской кровати, и уже само это переселение знаменует собой начало новой зры. Я располагаюсь теперь в столовой, на диване, занимающем пространство между камином-калорифером и внутренней стеной. Мы живем в тесноте, и от этого происходят всяческие неудобства. Когда у нас гости, я вынужден ложиться поздно или же меня с вечера укладывают в спальне, а потом, после ухода гостей, переводят в столовую, перетащив на скорую руку мою постель на диван. У меня больше нет постоянного места для сна, и я испытываю от этого неудобство, плотная сеть привычек привязывает меня к спальне, а оттого, что я ложусь спать в разное время, я теперь засыпаю с трудом. В столовой я чувствую себя неуютно. До сих пор я никогда не спал в комнате один, меня словно отлучили от груди. Столовая полнится всякими запахами, они говорят мне о сборищах, которые только что здесь происходили, пахнет сигаретами и духами, смутно виднеются в полумраке стулья и стол, и все это — точно намеки на недавно шумевшие в этой комнате дискуссии и споры. Нельзя сказать, чтобы это действовало на меня успокаивающе. Кстати о спорах, каковы же теперь взаимоотношения между родителями?

Семейный климат почти не изменился. Когда отец возвращается вечером домой, происходят все те же тягостные бурные сцепы, и разница лишь в том, что опи перемежаются теперь или приемом гостей, или уходом родителей в гости. Эти антракты я очень ценю, они дают мне некоторую передышку. И открывают передо мной новые горизонты.

Ибо, когда родители уходят, я остаюсь в доме не один. Рост нашего благосостояния очевиден: у нас теперь есть прислуга! Правда, слово это правильнее было бы употребить во множественном числе. Ни одна из них не задерживается в доме надолго. Сроки их жизни у нас колеблются от нескольких дней до нескольких месяцев, их лица мелькают передо мной нескончаемой чередой, и, сколько их прошло за все эти годы, упомнить невозможно, хотя мой педантичный отец ведет им строгий учет, неукоснительно отмечая и разнося по графам имя, фамилию, возраст, дату поступления и дату ухода. Встречались среди них фигуры живописные, порою совсем странные. Чем объяснить их непоседливость? Причин тут, пожалуй, несколько. Если особа отличается миловидностью, маму охватывает беспокойство, ее начинают терзать подозрения относительно поведения отца, которому она приписывает безудержную тягу к любовным связям с прислугой, как, впрочем, и ко всем другим видам адюльтера, что делает ее жизнь изнурительно трудной. Если особа уродлива или в летах, отец принимается сетовать на то, что у него перед глазами постоянно торчит огородное пугало, мама же со своей стороны плохо переносит тот непререкаемый тон, каким обычно разговаривает с молодой хозяйкой пожилая прислуга. Дело кончается конфликтом. Если же благодаря счастливому стечению обстоятельств некая женщина неожиданно удовлетворяет всем этим взаимоисключающим требованиям, она сама вскоре сбегает от нас, устрашенная тем задушевным тиранством, жертвой которого она неизбежно оказывается. Мама считает себя человеком щедрой души и широких взглядов, но к прислуге предъявляет требования, можно сказать, непомерные.

Поскольку прислуга является как бы частью семьи, она должна быть во всех отношениях достойной своих хозяев, должна отличаться безукоризненным поведением и блистать незапятнанной добродетелью, а также добровольно исповедоваться перед хозяйкой но только в грехах, но и в тех искушениях и соблазнах, которые ее неизбежно подстерегают; впрочем, соблазны сии обычно становятся предметом специального наблюдения, осуществляемого с помощью бдительных лавочников и консьержек, а также посредством производимых мамой тайных просмотров личных вещей подозреваемого лица. Нужно ли говорить, что подобная жизнь под стеклом мало кому улыбается и мы никогда не отыщем того сокровища, тоской но которому так страстно томится наше семейство.

Некоторым из этих мимолетных теней я обязан восхитительными минутами и часами. Хотя мои родители с поистине карикатурным рвением спешат перенять все пороки столичной буржуазии, я еще не успел заразиться буржуазной спесью, молодого барина из себя не корчу, и мои отношения с неведомым дотоле миром прислуги носят самый непринужденный, даже сообщнический характер.

Вспоминаю одну прехорошенькую девицу, которая благодаря молодости лет, миловидному лицу и живым глазам была, разумеется, заранее обречена на самое скорое увольнение. Она едва успела приступить к исполнению своих обязанностей, и ой предстояло провести целый вечер в моей компании. Девушка заявила, что это для нее только в радость, чем приятно удивила меня, поскольку подобная перспектива ни у кого до сих пор восторга не вызывала. Между нами сразу возникла взаимная симпатия, и немалую роль в этом, невзирая на мой нежный возраст и на полнейшую мою невинность, сыграла, я думаю, чувственность, чувственность глубоко затаенная, лишь подразумеваемая, чуть ли не бессознательная, а скорее всего, только отдаленный намек на нее, но в этом и была особая прелесть, ибо она своим незримым присутствием обволакивала все наши слова и жесты, подобно тончайшим духам, чей аромат, казалось бы готовый уже бесследно исчезнуть, все же сохраняется и неуловимо витает вокруг. Она чувствовала, что я восхищаюсь ею как женщиной, как представительницей всего женского пола, и я в самом деле был восхищен, но понимая, конечно, природы того наслаждения, которое я испытывал, когда смотрел на эту высокую, с тонким станом, темноволосую девушку, следил за ее гибкими движениями, вдыхал ее запах и пользовался любой возможностью, чтобы коснуться ее. Эти знаки наивного и бескорыстного обожания ей, наверно, льстили, и она, улыбаясь, щедро предоставляла мне то руку, то ногу, то талию, то еще какую-нибудь часть своего тела, а порой привлекала меня к себе, прижимала к бедру, шептала: «Ты будешь настоящим мужчиной», смотрела на меня обещающим взором, и голос ее звучал так ласково, что я впадал в совершенный экстаз. Нужно ли говорить, что мы с ней уже одни в квартире; мама, разумеется, не подозревает о первых моих шагах на пути сладострастия. Мы одни, но мы уже и не одни, ибо моя субретка задумала придать нашему вечеру особый шик. Еще до ухода родителей она успела шепнуть мне: