Михаил Соболев - За туманом

— Андреич, не напоритесь на подранка, — кричал он, задыхаясь на бегу.

Но я ничего не слышал. Багровая душная волна азарта захлестнула с головой. Добыча!

Догнать, убить, принести домой, к очагу!.. И ни одной мысли… И ноги бегут сами по себе, перескакивая через валуны, и руки сами отводят от лица ветви, а глаза видят в полной темноте…

Перемахнув с лету ручей, я засветил фонарик и уже потихоньку, с заряженным наизготовку ружьём, стал неспешно продвигаться вперёд.

Она лежала в двух шагах от брода, вытянув вперёд нежную шею и неловко подвернув ноги. Оленуха-кабарга, молоденькая. Шёрстка буровато-коричневая. От шеи к груди тянулась светлая «манишка». На боку беспорядочно разбросаны серые пятна. Длинные острые уши, малюсенький хвостик… Из-под ключицы толчками била алая кровь. Пуля, скорее всего, перебила артерию.

Когда я подошёл вплотную, она приподняла головку и посмотрела на меня:

— Что же ты творишь, человек? — спрашивали глаза умирающего животного.

— Ё-ё-клмн!.. Мы же самку завалили!.. Вот беда!.. — Толик никак не мог отдышаться.

А меня отшатнуло и скрутило в желудочном спазме. Долго-долго выворачивало наизнанку…

Когда я смог разогнуться, нашарил свалившееся под ноги ружьё и изо всей силы ударил стволами о лиственницу. Курок сработал, выстрел — и ружьё вырвало из рук.

По пути к лодке я расстегнул патронташ с прикреплённой к нему финкой в чехле и бросил в ручей.

Я долго сидел на борту «Казанки», опустошённый до предела, и курил, вслушиваясь в неодобрительное молчание Океана…

Толик подошёл минут через сорок.

— Андреич, я мясо поделил, — он сбросил с плеча мягко чмокнувший рюкзак с моей долей.

Меня опять замутило.

— Нет, ненормальные вы всё же, городские, — устало вздохнул Толик.

— Меня вон тоже за малахольного держат, но вы — вообще! Взяли — ружьё поломали! Как жить-то будете?..

— Толик… — сгрёб я его за грудки. — Она пить шла. На водопое даже волки телят не трогают… Не буду я жрать это мясо!

Больше я на охоту не ходил…

А вскоре и Толик вынужден был поставить моторку на прикол.

А дело было так.

Проклиная «сухой закон», кривопадские мужики гоняли за водкой в Октябрьск. Ременюк, как владелец моторки, был в авторитете.

В один прекрасный вечер Люба Ременюк — Ременючка, как её называли поселковые, — встретила-таки своего благоверного на берегу, лопнуло у неё терпеньюшко…

Долго стояла Люба, скрестив руки на могучей груди, и смотрела, как прыгала по волнам «дюралька» с одинокой фигурой мужа на корме. Как ткнулась «Казанка» носом в песок, а Толик, по инерции сунувшись вперёд, упал на рюкзак с водкой и захрапел. Как мужики, опасливо косясь на одинокую в развевающемся на ветру сарафане фигуру женщины-великанши, разбирали свои оплаченные бутылки…

Когда все разошлись, Люба отвинтила от транца лодки двадцатипятисильный «Вихрь», легко вскинула его на плечо, взяла в левую руку полупустой бензобак и поднялась на причал. Свою ношу она сбросила в волны с головного ряжа пристани, в самую глубь.

Потом так же неспешно спустилась к воде, сгребла подмышку своего непутёвого и поволокла домой. Ноги Толика выписывали кренделя, а голова моталась из стороны в сторону.

— Любаш, что, твой опять нажрался? — поджала губы встречная бабёнка.

— Мой хотя и выпивает, но дизелистом работает и стихи наизусть знает… А твой, как был в молодости «нижним пильщиком», так им и остался… — отбрила товарку Люба.

В ту осень в центральной части острова стояла небывалая жара. Температура воздуха в отдельные дни достигала тридцати пяти градусов. В таких условиях рыбу приходилось принимать и перерабатывать без задержки. Едва получив по рации сообщение о подходе очередного сейнера, дежурный дизелист на электростанции включал рубильник, над посёлком рыдала сирена и, как в военное время, все свободные от дежурства работники рыбобазы тянулись на пристань. Сирена звучала днём и ночью, в выходной и в «проходной», как здесь говорили, со временем никто не считался.

Несмотря на чудовищную нагрузку, я ежедневно, не дожидаясь, пока принесут письмо домой, забегал на почту. Ждал весточки от любимой. И целый месяц, дважды в день, в ответ на мой вопросительный взгляд почтовые девушки пожимали плечами.

В одно хмурое утро, наконец, получил письмо… из дома, от мамы:

«Здравствуй, Мишенька, прости, что долго не отвечала.

Двадцатого августа умер папа… Инфаркт. Ты знаешь, он последнее время жаловался на сердце. Я тебе специально не написала сразу, боялась, что бросишь всё и прилетишь на похороны. А у тебя работа, должность… И так это далеко, какие деньги нужны на билет?..

Не волнуйся, папу похоронили хорошо. За городом, на Всеволожском кладбище. Народу пришло много: все наши, с работы, из Совета Ветеранов венок принесли… Люди хорошие, папу уважали… Место хорошее выбрали: песочек, сосновый лес… Вчера исполнилось девять дней, приехали…

Здоровье у меня — не очень. Голова кружится. Ничего, справлюсь… Главное, чтобы у тебя всё было хорошо…

Очень по тебе скучаю…»

Я посчитал: папа умер в тот день, когда мы с Толиком были на охоте…

«Как же так?.. Бедная мама!.. Это мне за оленуху!» — метался я один по горнице…

Оксана не писала… Ни одного письма за всё время, ни строчки…

Я не находил себе места, я чувствовал, что-то произойдёт ещё. Не зря же говорят: «Пришла беда — открывай ворота».

Так и случилось: вскоре после получения письма с извещением о смерти отца, в последних числах августа, нелепо погиб рабочий-камнетёс Андрей Семёнов.

Андрея поселковые остряки звали Хала-Бала. Прозвище, полученное не только за любимое им присловье, но и за склонность к пустопорожней болтовне, сразу прикипело.

Через год после появления Андрея в Кривой Пади мало кто уже смог бы вспомнить настоящее имя парня.

Хала-Бала и Хала-Бала.

Андрей имел от рождения характер покладистый, он откликался на прозвище и смеялся вместе со всеми.

Работящий, непьющий и некурящий Хала-Бала имел лишь один недостаток — любил деньги. Он всерьёз верил в возможность чудесного и быстрого обогащения. Думал об этом постоянно и не мог удержаться, чтобы не рассказать подробно каждому знакомому об очередном разработанном им проекте лёгкого и, главное, быстрого обретения баснословного богатства.

— Здоров был! — кричал Хала-Бала, завидев проходящего по поселковой улице приятеля, останавливал встречного, брал его за пуговицу и начинал рассказывать. И «отвертеться» от него было невозможно.

Особенно он любил проверять лотерейные билеты и облигации «Золотого займа».

Скуповатый Хала-Бала денег на свою страсть не жалел. Он покупал пачку билетов, аккуратно переписывал «счастливые номера» в блокнот, затем убирал их в запираемый ящичек и с нетерпением ждал тиража. Хала-Бала верил в свой фарт. Он жил в постоянном предвкушении праздника. И не было в Кривой Пади человека его счастливее.